Эрнест взял со стола Шаффхаузена первую попавшуюся папку, выдернул из нее лист бумаги, ухватил карандаш и сделал быстрый набросок.
— Вот как-то так я увидел его… Ощутил всем своим существом. И упал на дно пропасти. Меня всего свело, и казалось, что я навсегда потерял голос — не смог бы заговорить, даже если бы на меня пистолет направили.
Шаффхаузен взял рисунок — там, на фоне готического окна, за которым простирался холмистый пейзаж, стоял человек, в чертах которого без труда угадывался Жан Марэ, профиль его, обращенный вправо, был четким, и взгляд устремлен куда-то вдаль. Королевская осанка, рука, уверенно лежащая на подоконнике, поза, выражение лица — все это, переданное быстрым наброском, сообщало образу человека некий ореол, если не бога, то героя, титана, могучего атлета, способного держать на руках небесный свод…
«Отчего же он оцепенел так, словно узрел голову медузы-Горгоны?..» — спросил себя Эмиль, невольно залюбовавшись технически безупречным рисунком.
— Наверное, он удивился вашей внезапной каталепсии (5) и первый заговорил с вами, так? — предположил психотерапевт, чтобы как-то вывести Эрнеста из нового ступора, в который тот впал, пока рисунок находился в руках у Шаффхаузена.
— Да нет, не удивился… Я ведь далеко не первый, кто смотрел на него, разинув рот. Он… он… смутился (6). Отложил газету и пожелал мне доброго вечера. Что-то спросил, но сами понимаете, ответа не дождался. Тогда он, по-моему, испугался, и спросил, что со мной — не нужна ли мне помощь. Представляете? Жан Марэ сидит от меня на расстоянии вытянутой руки предлагает мне свою помощь, а я немногим отличаюсь от бревна!
К бледным щекам Эрнеста прихлынула краска при этом воспоминании.
— Может, все это стало до того нелепо, что меня каким-то пробочником раскупорило. И я сумел произнести: «Простите, месье. Я сейчас уйду». Он удивился — «За что вы просите прощения и почему хотите уйти?» — «Должно быть, в самом деле произошла ошибка, и это купе было зарезервировано только для вас, месье Марэ.» — «На что мне одному целое купе?» — «Я не хочу вам мешать.» — «Вы совершенно мне не мешаете, месье… как вас зовут, простите?» — «Не знаю.» — «То есть как не знаете?» — «При виде вас я забыл свое имя». И тут он расхохотался. Расхохотался так весело, и жизнерадостно, и совсем не обидно… что я тоже стал смеяться, сам не знаю почему. И смеялись, наверное, минут пять, глядя друг на друга. А потом он протянул мне руку и сказал — «Жан Марэ, но можете называть меня по имени. Что же, свое вы вспомнили?» — «Да. Меня зовут Эрнест Верней, но вы можете называть меня как вам угодно.» — «В таком случае, я предпочту называть вас Эрнестом».
Он прервал рассказ и, опустив глаза, спросил:
— Доктор… как вы считаете… Это могло быть галлюцинацией? Когда я сейчас рассказывал вам, мне казалось, что я рассказываю сон или делюсь фантазией. Но нет, это было… правда было. Но может быть, только у меня в голове?
Шаффхаузен вспомнил любопытный факт — если каталептика трясти, кричать ему в ухо, пытаться как-то активно вернуть к жизни, то он только глубже погрузится в свое состояние. Но мягкое касание и тихий голос или шепот мгновенно способны расслабить напряженные мышцы и вернуть телу подвижность… То, что сделал Марэ, вполне укладывалось в этот способ вывести человека из ступора. Смех, последовавший следом, был обоюдной разрядкой напряжения, что позволило им познакомиться и вступить в диалог.
Вопрос Эрнеста, тем не менее, прозвучал вполне серьезно, он все еще сомневался в том, что это было в реальности. Эмиль в ответ решил поведать о том, как произошла его первая встреча с Юнгом.
— Когда я был примерно в вашем возрасте и учился в университете в Цюрихе, нашему старшему курсу выпала большая удача попасть на слушание первых лекций Карла Густава Юнга (7), этого знаменитого психоаналитика. Чтобы вам было понятно, Юнг для студента-психиатра — все равно, что Марэ для зрителя. Божество. Тем паче, что и лекции у него в то время были посвящены божественным архетипам, интереснейшей и новой теме. Я ужасно волновался, боясь не попасть к нему на лекцию, аудитория была маленькой, а желающих — целый поток. И тогда я пришел заранее, караулить его у дверей. И вот вижу — идет какой-то мужчина, среднего роста, усатый, в круглых очках, с кожаным потрепанным портфелем, в обычном сером костюме. Видит меня, мнущегося у дверей, и спрашивает, здесь ли аудитория такая-то? А я не могу ответить, потому что узнаю его и точно так же, как вы, теряю дар речи. И мне точно так же кажется, что я заснул и мне все это снится. А Юнг посмотрел на меня пристально и говорит — «Юноша, вы здесь всю ночь меня поджидали, а теперь решили поспать? Лучше бы вы поступили наоборот. Я плохо реагирую на храп в аудитории» и похлопал меня по руке. Это магическим образом исцелило мою немоту, и я засмеялся и… проснулся. А Юнг никуда не исчез. Так вот, я полагаю, что вы спали и видели сон наяву. И Марэ тоже спал и видел, что с ним в купе едет какой-то странный юноша по имени Эрнест Верней. А после вы уже решили объединить ваши сны и снились друг другу до самого Бордо.
— Так вот что произошло на самом деле. Мне очень нравится ваша версия.
Эрнест хмыкнул и посмотрел на Шаффхаузена с тем большим уважением, что высказанная доктором мысль точно отразила его впечатления и переживания:
— Знаете, месье… Я полагаю, что и вы для своих студентов — такая же глыба, как Юнг для вас. Будь я ученым, как Дюваль, я бы преклонялся перед вами, как он преклоняется… но я всего лишь посредственный художник и нескладный человек. И в самом деле не понимаю, за что судьба дарит мне такие подарки.
Он вздохнул и снова потер виски руками:
— Вот только в любви я всегда проигрываю…
