Он горько усмехнулся и закрыл лицо руками.
— Но я опять боялся «плохо причаститься», и на его вопрос — такой простой — промычал что-то невнятное… Ну объясните, объясните мне, доктор, вы же все знаете: ладно я… но он-то с какой стати вздумал со мной возиться? Что я такое? «Червяк, в звезду влюбленный», (12), а тогда я и выглядел, и вел себя как полное ничтожество…
Шаффхаузен склонился вперед, положив руки перед собой на стол:
— Солнце светит для всех — и для императоров и для мокриц… Оно не делает различий, кого оделять своим светом, а кого считать недостойным его. Так и некоторые люди — им безразлично, кто перед ними, на кого падает сияние их славы или имени… Они слышат внутренний призыв о помощи — и откликаются. Марэ — актер, он обладает тонкой чувствительной душой, он не мог не услышать вас. Эрнест… И, знаете, я рад, что он вас услышал.
— Вы тоже считаете его солнцем?.. — слабо улыбнулся Эрнест. — Да, наверное, вы правы — я действительно ждал помощи, я молил о ней, просто не верил, что молитва будет услышана. Я знаю, что у него чистая, прекрасная душа… Всегда знал. Душа ангела в теле Аполлона. И он говорил со мной так просто, без всякой напыщенности, без нетерпеливого любопытства. Как будто… ему в самом деле было не все равно.
Молодой человек глубоко вздохнул и, уже не скрываясь, вытер глаза.
— Он сказал очень мягко: «Эрнест, я вижу, что вы страдаете, вас что-то мучает… И если вы расскажете мне об этом, быть может, мы вместе сможем что-то придумать? По крайней мере, готов поручиться, что действительность перестанет казаться вам такой уж беспросветной». Помолчал немного, потом дотронулся до моей щеки и сказал — «Вас покинул кто-то, кого вы очень любите, и теперь вы надеетесь убежать от боли, убежать от самого себя». Это был не вопрос, да я и не пытался отрицать… и он продолжил: «Я знаю, что это такое. Мне доводилось быть с обеих сторон. Все раненые любовью узнают друг друга по сходным симптомам. Так говорил мой лучший друг Жан Кокто, с потерей которого я никогда не смогу смириться — а он в этом разбирался, поверьте…» Как понимаете, доктор, после этого меня прорвало. Господи, как я рыдал у него на плече! Я так не плакал никогда в жизни, даже на похоронах Сезара! Это был какой-то потоп… Царевна Несмеяна по сравнению со мной была неприличной хохотушкой. Я до сих пор не понимаю, почему он не бросил мне платок и не выставил вон. Вместо этого он обнимал меня — ко мне так бережно никто и никогда не прикасался, доктор -и гладил по голове… Конечно, после этого мы перешли «на ты». Конечно, я рассказал ему все.
«Ага, вот и катарсис… Жаль, что этот метод нельзя запатентовать — гарантированный катарсис на плече Жана Марэ.» — как-то невесело подумалось Эмилю, пока он наблюдал за меняющим выражение лицом Эрнеста — гримаса мучительной боли постепенно разгладилась и сменилась спокойным расслабленным просветлением, когда он снова пережил все это еще раз.
— И этого хватило, чтобы вы поменяли свое решение или он еще что-то сказал вам, что-то важное? — спросил Шаффхаузен и тут же добавил, поясняя — Простите, что я допытываюсь таких мелочей, но это интерес исключительно профессиональный… Можете не отвечать, если это что-то слишком… личное.
— Многое… — прошептал Эрнест. — Очень многое. Он сказал, что тоже мечтал о смерти, когда лишился Жана Кокто. И тоже переживал моменты в жизни, когда из-за отвергнутой любви хотел вскрыть себе вены. И о том, как тяжело было просыпаться в пустом доме, где больше не слышно шагов того, с кем связывал свое счастье и свои надежды. И еще… мне казалось, что годы прошли, а мы все говорили и говорили. Он умолкал — я рассказывал, он слушал меня, у меня перехватывало дыхание — и он снова начинал говорить со мной.
Молодой человек покачал головой:
— Он не убеждал, не давил, не сыпал банальностями и софизмами. Он… знаете, я сказал ему, что временами он говорит совсем как доктор Шаффхаузен. Думал, он спросит, о ком это я, а оказалось — он вас знает! Вас, похоже, все знают, даже на Олимпе, Асклепий вы наш. Ну… тогда… тогда мы стали совсем уж откровенны друг с другом, и будь это в других обстоятельствах… — Эрнест снова слегка покраснел-но там этого просто не могло быть, понимаете? Не нужно, незачем, неуместно. Потому что все, что между нами случилось в ту ночь, было выше Эроса… И что я чувствовал, когда он просто прикасался ко мне, когда смотрел на меня, когда улыбался — не передать. В тот момент мне в самом деле грозила смерть, но только от счастья. Я… я по-настоящему почувствовал себя Ганимедом, избранником судьбы. Отчасти это Жан… это месье Марэ отправил меня сюда, к вам. Он сказал: «Тот доктор, вы хорошо его знаете, доверяете ему. И он в самом деле умеет исцелять не только тела, но и души. Ваша душа страждет, так поезжайте к нему, и доверьтесь снова, как уже доверялись однажды. А когда вы поправитесь, Эрнест, и снова почувствуете, что стали спокойны и счастливы — я буду очень рад узнать об этом, поверьте.» Вот так все и произошло, доктор.
Он взял чашку с остывшим кофе и сделал медленный глоток.
— Теперь вы лучше все понимаете, месье Шаффхаузен? Понимаете, как случилось… то, что случилось между мной и Жаном Дювалем? И… почему я повел себя так, как повел?
«Отреагирование непрожитых фантазий…»
— Да, теперь понимаю. — согласился доктор.
Однако, Дюваль с Марэ не беседовал, он просто поддался тому току нерастраченного либидо, что исходил от Эрнеста… И это не делало ему чести, как врачу. В первую очередь — как врачу.
— Жаль, что вы мне раньше не признались, возможно, тогда мы бы как-то сумели избежать вчерашнего инцидента… Но сделанного не воротишь. Не вините себя, месье Верней, право, вы привели аргументы, вас полностью оправдывающие, но они лишь отчасти могут оправдать месье Дюваля. Мне еще нужно подумать, как распорядиться его судьбой, чтобы найти компромисс между его… кхм… наклонностями и его профессией.
Шаффхаузен встал, чтобы закрыть окно — несмотря на вентилятор, в комнате становилось душновато от полуденной жары. Наступало время сиесты — время спокойного размышления в приятной прохладе со стаканом лимонада в руке…
