правой стене висели пучки сушеных трав, запах от них был настолько силен, что перебарывал запах гари. Ведун подошел к очагу, кинул в него бересту, которая зашевелилась, будто от боли, и вспыхнула, коптя, а сверху положил несколько поленьев. Повесив на огонь котелок, заполненный на четверть родниковой водой, ведун взял с полки над столом туесок и осторожно, боясь дать лишку, насыпал в воду сухих, перетертых в пыль мухоморов. Белесая пыль расползлась по воде, покрыла ее тонким слоем, потемнев. Поставив туесок на полку, ведун сел на скамью лицом к очагу. Волк, наблюдавший за хозяином от порога, подошел к его ногам и лег на брюхо, примостив морду на передние лапы. И человек, и зверь застыли, точно парализованные, наблюдая, как разгорается огонь, как становятся все длиннее ярко-оранжевые языки, жадно облизывающие черные, закопченные бока котелка.
Варево закипело, ведун подошел, помешал его деревянной ложкой с погрызенным черенком, подождал немного и снял с огня, отнес к порогу, где поставил котелок на земляной пол. Волк понюхал варево и сердито фыркнул. Они вернулись к очагу и опять стали неподвижно и беззвучно смотреть на огонь. Дрова догорали. Пламя, обидевшись, что отняли у него поживу, сникло и стало бледнее, а немного погодя и вовсе исчезло, точно всосалось в багрово-золотые угли, медленно покрывающиеся серовато-белым пеплом.
Ведун сходил к порогу за котелком. Убедившись, что варево остыло, выпил его, а котелок, зачерпнув в него воды из стоявшего в углу деревянного ведра, повесил над затухающими углями. Из холщового мешка он достал череп, поставил на стол глазницами к себе. Глядя в темные провалы, вложил пулю в дырку во лбу так, чтобы наружу торчала самая малость ее, и опустил на желтовато-белое темя руки, серо-коричневые, будто прокопченные и покрывшиеся пылью. Они как бы отделились от неподвижного полусогнутого тела, зажили самостоятельно – тяжелыми птицами закружили над черепом, совсем близко, точно поглаживали теплом, исходящим от них. Кружились плавно и монотонно, левая по солнцу, правая против. Между ладонями и теменем забегали зеленоватые искорки. Вскоре их стало так много, что слились в сверкающее зеленое облако, которое густело, утолщалось и как бы отжимало руки от черепа. Ведун заработал ими быстрее. От напряжения глаза его запали еще глубже, а кустистые брови опустились еще ниже, будто придавленные вздувшимися на лбу морщинами. Пальцы вдруг растопырились и согнулись, точно хотели вонзиться ногтями в темя. Руки очень медленно поплыли к груди ведуна и, словно привязанная к ним, вылезла из черепа серебряная пуля и полетела следом. Они замерли на полпути к груди, она – в пяди от черепа.
Освободившееся от рук, зеленое, сверкающее облако расползлось вверх и в стороны, став похожим на овальное, окислившееся, медное зеркало, которое будто начал начищать мелом кто-то невидимый, постепенно меняя цвет зеркала на золотисто-белый, а потом принялся брызгать черной краской. Черных пятнышек появлялось все больше, они сливались в картину, зыбкую и чуть смазанную, на которой нарисованное двигалось: покрытая снегом земля подпрыгивала вместе с голыми деревьями, которые росли по обочинам дороги; с обозом из груженых саней, которые еще и ехали из глубины картины; с человеческими фигурками, которые бежали вглубь, к обозу. На передних санях вспыхнул яркий красный огонек и осветил лицо стрелявшего. Руки ведуна дрогнули – пуля упала на стол, зеркало потускнело и как бы растворилось в воздухе.
Ведун тяжело вздохнул и вытер ладонями пот с лица и пену с губ. Он спрятал череп в холщовый мешок, достал с полки туесок с медом, зачерпнул полную ложку. Растворив мед в котелке, выпил теплый сладкий напиток, выплеснув остатки в очаг. Потемневшие угли зашипели, испуская белый пар, от которого по хижине распространился приятный, сладковатый запах. Тяжело переставляя ноги, ведун дотащился до лавки и лег на спину, укрывшись медвежьей шкурой.
Проскользнув в узкую щель между притолокой и дверью, солнечный луч будто с трудом пробивался через занавес повисших в воздухе пылинок и падал на медвежью шкуру. Разгоряченный борьбой, он поджигал холодным рыжим огнем длинные шерстинки, но усмирялся, гас, на серо-коричневой руке ведуна, покоившейся поверх шкуры. Ведун лежал неподвижно и вроде бы не дышал, вокруг его глаз, будто копоть, чернели круги. Так же неподвижен был и волк, который в своей обычной позе – морда на передних лапах – отдыхал рядом с лавкой на полу. Шерсть на лапах была влажная, торчала короткими грязно-серыми сосульками.
Ведун еле слышно вздохнул. Зверь встал и ткнулся холодным черным носом в горячую руку хозяина, словно спрашивал, не надо ли что-нибудь принести. Серо-коричневые горячие пальцы нежно погладили нос, точно надеялись охладиться о него, и опали. Волк вдруг дернул корноухой головой, прислушался.
К хижине приближался частый перестук копыт.
– Встречай, – прошептал ведун.
Зверь приоткрыл мордой дверь и замер на пороге, настороженно глядя на всадника, под которым испуганно шарахнулся каурый жеребец.
– Ну, черт! – купец огрел жеребца плеткой, спрыгнул с него и привязал к суку дуба.
Вразвалку и похлестывая плеткой по голенищу сапога, он подошел к хижине, подождал, пока волк, зайдя внутрь, уступит дорогу, и решительно переступил порог. Внутри он остановился, громко поздоровался и зашарил взглядом по стенам, отыскивая икону. Не нашел и перекрестился на правый дальний угол.
– Прихворнул? – спросил он.
– Да, – еле слышно ответил ведун.
– Мои люди на заре волка видели на околице – ты присылал?
– Я.
– Что… разузнал? – с надеждой спросил купец.
– Да.
– Купцы? – Гость подошел к лавке, склонился над ведуном, чтобы не упустить ни слова. – Говори!.. Ничего не пожалею!..
– Нет.
– А кто? – разочарованно спросил купец.
– Он уже наказан, – еле выдавил ведун и глухо закашлялся. На морщинистом лице выступили крупные капли пота.
– Уже?! – Купец схватился за плеть двумя руками, словно хотел разорвать ее. – У-ух!.. – Он отошел от лавки к столу, хлестнул по нему плетью. – Жаль! Я бы все отдал, чтобы отомстить!
– Ему не меньше досталось, – промолвил ведун.
– Что ж, и на том спасибо!
Купец достал из украшенного янтарем кошеля три золотые монеты, кинул на стол. Две пали плашмя, а третья – на обрез и, описав полукруг, налетела на серебряную пулю со сплющенной головкой, легла рядом. Купец взял пулю, повертел, осматривая.
– И я такими стреляю по ночам: тать или нечисть – в темноте разобрать трудно, а серебряная всех берет… Ну ладно, наказан, так наказан, – сказал купец, поклонился ведуну и поблагодарил: – Спасибо тебе, и дай бог здоровья! Я вечером пришлю холопа со съестным, – может, снадобья какие нужны?
– Нет, – ответил ведун и отвернулся лицом к стене.
Купец кивнул головой, будто соглашался с ним, и вышел из хижины, сунув по рассеянности в карман темно-серую серебряную пулю со сплющенной головкой.
Волкодлак
Полная луна была бледна, словно припорошена снегом, и неяркий свет ее чуть прибелял деревья, кусты и траву, а так же лошадей, пасшихся на длинном пологом склоне, который спускался от деревенской околицы к реке и по которому, чудилось, стекает жиденький лунный свет, чтобы сбиться над руслом в клубы тумана, густого и будто упругого, аршинный слой которого уже отвоевал у берега песчаную отмель и продолжал карабкаться выше по склону, и казалось, что белый в серых яблоках жеребец не от табуна отбился, а является передовым клоком тумана. Стреноженный жеребец осторожно переставлял ноги, все дальше уходя от табуна, иногда замирал на месте, помахивая длинным белым хвостом и кося большой черный левый глаз на костер, вокруг которого расположились мальчишки, присматривающие за лошадьми, убеждался, что они не обращают на него внимания, и снова тянулся к сочной, не вытоптанной траве, а здесь, возле оврага, ее много. Мальчишек у костра было семеро, но дежурил один, самый старший, а остальные спали головами к огню на расстеленных на земле тулупах. Неподалеку от костра, на границе света и темноты, лежали две собаки, крупные и лохматые, и сонно наблюдали за бодрствующим человеком. Он сидел, поджав под себя ноги по-татарски, и прилаживал трехгранный наконечник к ясеневой стреле с
