гусиным оперением. Пяток готовых стрел уже лежали в колчане слева от мальчика, а справа – ясеневые прутья, гусиные перья и – на тряпице – железные наконечники. Сделав стрелу, мальчик приложил ее к луку, большому, боевому, наверное, отцовскому, натянул тетиву, целясь в кого-то невидимого, потом плавно ослабил тетиву, положил стрелу в колчан, а лук – рядом с колчаном. Затем дежурный подкинул в костер хвороста, подняв стайку золотисто-красных искр, и встал и посмотрел, все ли лошади на месте. Белого в серых яблоках жеребца он разглядел не сразу, собрался завернуть его, но поленился, сел и принялся за следующую стрелу. Жеребец, догадавшись, что проверять теперь будут не скоро, быстрее заперебирал спутанными ногами в сторону куста терновника, росшего над оврагом.
Под кустом лежал матерый волк с серой в рыжих подпалинах шерстью и со шрамом, пересекающим лоб прямо посередине, от темени до межбровья, и казалось, что глаза красны не от свирепости, горевшей в них, а от крови, до сих пор стекающей в глаза из старой раны. Они неотрывно смотрели на жеребца, и чем ближе тот подходил, тем ярче они горели и тем сильнее напрягались мышцы подобравшегося тела хищника. Когда расстояние между жертвой и волком сократилось до трех прыжков, он медленно и беззвучно оторвал брюхо от земли, подался корпусом чуть назад, перенося вес на задние лапы, и, покрепче вцепившись когтями в податливый дерн, оттолкнулся и полетел к жеребцу. Конь вскинул голову, почувствовав опасность, но еще не заметив ее, и как бы нарочно подставил хищнику шею. Волчьи зубы впились в серое яблоко, под которым билась толстая жила, прорвали тугую шкуру – и мягко вошли в трепещущее, сочное, теплое мясо и перерезали яремную жилу. Глотая солоноватую кровь, волк вгрызался все глубже, и запах и вкус ее одурманили его, напрочь отшибли слух, как бы не существовали для хищника ни предсмертное ржание жеребца, бьющегося в судорогах, ни лай собак, захлебистый и надрывный, в котором ненависть боролась со страхом, ни крики людей, тоже надрывные, но визгливые и прерывистые, в которых было больше удивления и возмущения, чем боязни.
Вдруг что-то ударило в левую волчью лопатку, и острая боль как бы ввертелась в тело. Боль была настолько сильной, что хищник поперхнулся кровью и оторвался от шеи жеребца, который лежал на боку и все еще перебирал задними ногами, выбив в земле длинные продолговатые лунки. Волк вскинул голову, оскалил зубы и блымнул красными глазами, отыскивая обидчика. К нему бежали две крупные лохматые собаки и шестеро мальчишек, а седьмой стоял на месте, натягивал тетиву лука. И еще волк увидел краем глаза гусиное оперение на стержне стрелы, которая торчала в его теле и из которой словно бы втекала жгучая боль в левое плечо. Не заметив, а почувствовав, что в него летит вторая стрела, волк отпрыгнул в сторону и сразу метнулся вперед, навстречу собаке, которая попыталась остановиться, чуть не перекувырнулась через голову и оказалась боком к хищнику Он хватанул ее чуть ниже поджатых ушей, за холку, мотнул головой, ломая шейные позвонки, и разжал зубы. Собака завозилась на земле, кропя ее кровью и жалобно скуля. Вторая было кинулась к ней на помощь, а потом развернулась и, поджав хвост, полетела под ноги подбегающим людям. Волк грозно рыкнул ей вслед и метнулся к оврагу. Стрела зацепилась за ветки терновника, волк взвыл от боли, которая парализовала его тело, и покатился по склону оврага. Достигнув дна и остановившись, хищник какое-то время лежал неподвижно, ждал, когда утихнет боль, потом осторожно перекусил стержень стрелы как можно ближе к лопатке и поковылял на трех лапах к реке. Людей и собак он не боялся: туман уже забрался в овраг и был такой густой, что дальше носа ничего не разглядишь. Вода в реке оказалась теплой и в то же время приятно освежающей рану. Волк старался плыть так, чтобы течение било в правый бок, но все равно достиг берега намного ниже того места, чем ему хотелось бы. Он побрел по мелководью вверх по течению. Человеческие голоса и собачий лай зазвучали ближе, потом постепенно затихли. Тогда волк опять переплыл реку. На этот раз плыть было труднее, и течение снесло почти к тому месту, где пасся табун. Люди там разговаривали поспокойнее, лишь собака брехала с прежними ненавистью и страхом. Волк затаился в прибережных кустах, набираясь сил для последнего рывка.
Звезды на небе постепенно меркли, сливаясь со светлеющим небом, а луна наливалась краснотой, словно кто-то, соскребая с нее снег, растирал до крови. Волк смотрел на нее, сдерживая желание взвыть и жалел, что сегодня не затмение, а то бы мог сожрать ее. В деревне запел петух, и его кукареканье словно кнутом стегнула зверя, заставила подняться и зашкандыбать к своему жилищу. Боль и торопливость подвели его: выбравшись из кустов на тропинку, протоптанную по-за огородами, чуть не налетел на девушку. Она шла босая, маленькие розовые ступни и белые точеные икры покрывали подтеки размоченной росой пыли, подол сарафана был приподнят левой рукой, а правая лежала на шее, будто девушка передавливала горло пальцами, чтобы сдержать крик радости или горя, наверное, все-таки радости, потому что между двумя волнами распущенных на грудь и закрывающих лицо, светло-русых волос проглядывали припухшие, зацелованные губы. Волк отпрянул назад, в кусты, зацепившись за ветки обломком стрелы и еле сдержав скуление, и затаился. Девушка, отпустив подол, тоже замерла, потом убрала волосы с глаз, больших и черных, испуганно посмотрела на кусты и стремительно побежала, обогнув их по высокой росистой траве, отчего подол ее сарафана потемнел. Частое и глухое шлепанье ее пяток вскоре затихло у большой новой избы, во дворе которой взбрехнула собака.
Волк выбрался на тропинку, посмотрел в сторону новой избы и поковылял в противоположную. На другом краю деревни он свернул с тропинки в огород, прилегающий к маленькой кособокой избушке в одно окно, стоявшей особняком от остальных домов. Собаки во дворе не было, как не было и никакой живности в полуразвалившемся хлеву и даже воробьи не гнездились в почерневшей от времени и непогод стрехе, покрытой, словно коростой, темно-коричневыми пятнами мха. Волк толкнул мордой незапертую дверь избы, вошел внутрь и лег на земляной пол посередине. В избе были лишь стол да лавка, выстеленная сеном.
Вот пропели третьи петухи – и волка вдруг закорежило, точно его спутанным поджаривали на сковородке. Тихо поскуливая, сворачивался он клубком, а потом резко, как пружина, разгибался и начинал сворачиваться в обратную сторону, чуть ли не доставая носом до крестца, опять резко разгибался и начинал сворачиваться вперед, постепенно увеличиваясь в размерах и теряя шерсть. Когда первый луч солнца проник в окошко, выходящее на восток, посреди избы лежал голый и мокрый от пота и крови мужчина лет сорока, в спине которого торчала обгрызенная стрела. Мужчина повернул голову влево, посмотрел на стрелу, попробовал выдернуть ее рукой. Она вспять не шла. Тогда он поднялся, подошел к сложенной из бревен стене, нашел трещину, расположенную примерно на уровне его пупа. Присев у стены спиной к ней, он вставил конец стрелы в трещину и налег на стрелу так, чтобы она двигалась в его теле вперед и вверх. От боли он закрыл глаза и закусил тонкую нижнюю губу острыми желтоватыми зубами. Из обоих уголков рта потекли струйки темно-вишневой густой крови, а со лба – крупные капли пота, которые перебирались на вздувшиеся шейные жилы, а затем на бугры напряженных грудных мышц, покрытых короткой рыжеватой шерстью. Чуть ниже левой ключицы под кожей вспух маленький бугорок. Постепенно он становился все острее и выше, из вершины, прорвав белую, незагорелую кожу, показалось черное влажное жало и полилась темно-вишневая, тяжелая кровь. Рана словно сама по себе расширялась и выталкивала наконечник стрелы, а заодно и кровь, которая залила левую часть туловища и пах. Когда наконечник вышел весь, мужчина тяжело выдохнул и, набрав полные легкие воздуха, схватил стрелу правой рукой и, яростно зарычав, выдернул ее. Он сел, прислонившись спиной к стене и опираясь о земляной пол правой рукой, в которой была зажата окровавленная стрела, переломленная у наконечника, и, казалось, заснул, потому что вовсе не обращал внимания на мух, облепивших подтеки крови на его груди.
Избу освещала лучина, пламя которой колебалось с запаздыванием, но в такт порывам воющей за стенами метели. Хозяин в надвинутой на брови лисьей шапке, холщовой рубахе навыпуск и портах сидел на лавке за столом и плел силок из конского волоса, длинного и белого. Короткие и широкие пальцы с серыми потресканными ногтями двигались неловко, часто упускали волосины, и тогда мужчина недовольно шевелил мясистыми, вывороченными ноздрями. Работа настолько увлекла его, что не услышал стук в дверь, а когда она заскрипела петлями, открываясь, испуганно вздрогнул и прикрыл силок телом, будто был застукан за кражей этого ловчего орудия.
В избу вошла женщина в белых валенках, длинном овчинном тулупе и сером пуховом платке, повязанном так, что открытыми оставались лишь глаза, большие и черные, с длинными ресницами, на которых быстро таяли снежинки. Снег лежал и на платке, и на тулупе, и на валенках – казалось, что женщина нарочно вывалялась в сугробе перед тем, как войти в жилище.
– Вечер добрый! – поздоровалась она голосом, немного приглушенным платком. – Ну и метель! К утру по самые крыши снега навалит, из дому не выберешься! – Стоя у порога, она отряхнула снег с тулупа и, поднеся ко рту розовые ладошки, подышала на них через платок.
