Он так и не нашел бы решения загадки Фаустина, если бы не присмотрелся к гробам. Все они были целыми, за исключением одного, разбитого и частично разваленного. Внутри он увидел прогнивший до костей труп человека, одетого в обрывки бенедиктинской сутаны и митры. А рядом с телом Вийон заметил треснувший пастораль[194].
Поэт отыскал медную табличку. Когда посветил факелом, буквы почти резанули глаза. Преподобный Бенедикт Гиссо. Предыдущий аббат монастыря Мон-Сен-Морис.
– Аббат Гиссо спрятался в южном крыле трансепта, – выдохнул ему в ухо голос Якова де Монтея. – Хотел быть подальше от моря…
Подальше от моря. Пока выглядело так, что море само пришло к его преподобию. Ведь что еще все это могло значить?
Он заглянул в развалившийся гроб. Покойник скалил ему зубы в жестокой ухмылке. Какая тайна соединяла его с Фаустином? Что же такого он сделал, что так боялся воды? Потому что, проклятие, он ведь не выбрал этого места для отдохновения только потому, что не умел плавать!
Что-то лежало на груди аббата. Кожаный тубус, сжатый костистыми руками покойника. Вийон дернулся за тубусом, освободил из мертвой хватки, поскольку мертвец до конца оборонял свои тайны. А когда распорол ножом кожу, глазам его предстал свиток пергаментных листов.
Листов, исписанных ровным мелким почерком, покрытых короткими строками знаков и букв, образующими длинные колонки.
Это были стихи аббата!
Несколькими минутами позже, грязный, воняющий трупами, мокрый, он осматривал листки в маленькой келье, которую выделил ему аббат. Едва он начал читать стихи, как холодная улыбка растянула его губы. Монастырь Мон-Сен-Морис уж никак не был святым местом, а аббат Гиссо вовсе не отличался от многочисленных духовных отцов и наставников Вийона.
Начиналось все неплохо:
O admirabile Veneris ydolum,Cuius materiae nihil est frivolum;Archos te protegat, qui stellas et pollumFecit et maria condidit et solum.Furis ingenio non sentias dolum;Cloto te diligat, quae baiulat colum.О, образ Венеры-богини прекрасный,Чье тело изъяна не знает и страстно!Пусть опекает тебя Древний, животворен,Создавший небеса, солнце, звезды и море.Пусть смерти нужда не ввергнет тебя во прах,Клото[195] пусть любит тебя, с нитью жизни в руках.«Все интересней, – подумал Вийон. – Вот же проклятущий господин настоятель! Пожалуй, это даже складнее, чем мои собственные вирши!»
Дальше было еще лучше:
Я же молю и к Лахезис молитвы направлю,Фаустина жизнь сбереги – и вас я восславлю!Атропос, сестра! Нептун, а с ним купно ТефидаПусть тебя стерегут, юноша, пока верткая АдигаУносит прочь лодку твою и жизнь молодую.Как можешь бежать ты, когда я тобой любуюсь,И не видя тебя, жалость чувствую всеблагую!Материя суровая такими уж людей создавала,Что кости матери их – камни – вокруг разбросала.Из них, Фаустин, и ты, потому не дивлюсь, что холоден,И что плачем я совести твоей не трону колодец.Должен вчерашним наслаждением епископ насытиться,Мне ж вопль лишь остался как брошенной оленице.«Однако! – подумал Вийон. – Фаустин, похоже, был любовником и поверенным аббата Гиссо. Но вскоре отобрал его епископ Норбонны. Потому-то и хочет он теперь, чтобы я выкрал для него останки этого монашка… Ищите, и обрящете, стучите, и откроют вам. Почитаю дальше», – решил Вийон.
Дальше было признание. Поэма, в которой аббат славил совершенные пропорции и чудесную красоту юношеского тела Фаустина.
А потом Вийон нашел то, что искал.
Блуждала душа моя, и с ней я, желания жаром палим…Кто оку моему был дороже: Бог? Или же Фаустин?Теперь прочь, парень! В Затопленную крипту поведу тебя!Нет для тебя в этом доме более места!Стало быть, когда аббат убедился, что Фаустин желает уйти к епископу, впал в ярость и приказал отправить его в… Затопленную крипту! Постепенно все становилось ясным.
Вийон держал в руках плод грешной одержимости аббата Гиссо. Нет, он не был поражен и не испытывал отвращения. Франсуа закончил Наваррский коллеж, а потому издавна был знаком с фактом, что содомия купно с симонией, обжорством и пьянством расцветала в монастырях столь же буйно, как цветы в королевских садах Лувра. Во время своей карьеры бакалавра поэт узнал множество честных и мудрых людей из духовного сословия и уже привык, что ученик не всегда получал от своего мастера знание об Аристотелевых толкованиях и правилах Альберта Магнуса. Порой это было знание, касающееся вещей куда более мистических, чем таинственные трансмутации Демокрита, сиречь – любовные связи между людьми. А Вийон начал свою преступную карьеру как раз с того, что отверг исключительно навязчивые авансы некоего священника, в чем весьма помогли ему несколько точных ударов кинжалом, поэтому и пришлось ему бежать из Парижа.
Эти священники всегда были невыносимы со своими ласками, приставаниями и заигрываниями. Наверняка именно поэтому Вийон решительно ставил любовь к женскому телу куда выше монастырской содомии. Хотя иногда попадались священники, выглядящие словно ангелы, а большинство из них ходило в баню раз в десять чаще, чем шлюхи, поэт все же предпочитал округлости женского тела гибким тельцам молодых мальчиков. Милее ему были луга и рощица Розалии, возвышенные купола Цецилии, гибкие члены соблазнительной в танце швеи Вильгельмины или же красота и притягательность Марии, которую он брал купно с вином и сыром «Под Толстушкой Марго» на парижском Сите, чем задняя норка монастырского новиция. И уж наверняка он предпочел бы и самую толстую и вонючую парижскую торговку объятиям аббата Гиссо.
И все же мужская содомия в одном превосходила обычный, милый Господу трах. Вийон прекрасно понимал, что все эти Маргариты, Юлии, Рифки, Марианы, Генриетты, большие и маленькие, сисястые и жопастые, прекрасно подходили, чтобы пронзать их восставшим капуцином на ложе Венеры, но… что же делать с ними далее, успокоив свою жажду? Разве что только сказать: отвернись же к стене, душа моя. Или: ступай за вином и сыром, милейшая моя подружка. Или просто-напросто захрапеть, возложив голову меж ее соблазнительными пригорками. Поскольку, коротко говоря, все оные женки, пусть вкус свой, как рыба, носили внутри, были, сказать честно, безмерно и пугающе глупы в делах, касающихся поэзии и всяческих муз. Конечно, они слушали с благодарностью стихи и рифмы, но понимали что-то, лишь когда Вийон говорил с ними по-французски. Когда же, после всех трудов, доходило до произведений Овидия или грека Лонга, то даже если они притворялись, что восторгаются, поэт прекрасно понимал, что с тем же успехом он мог бы оглашать стихи с ars amandi[196] старой кобыле или жерди в заборе.
он мог бы оглашать стихи с ars amandi[196] старой кобыле или жерди в заборе.
Конечно, и среди женщин попадались горделивые и высокомерные дамы. Но чем древо раскидистей, тем сложнее взойти на него. Были эдакие Сафо, как Кристина де
