– Приветствую вас, братья, – новоприбывший склонился униженно. – Прибыл я сюда с миссией. От его преосвященства епископа.
– Это ты уже говорил, – привратник монастыря бенедиктинцев Мон-Сен-Морис был стариком с бледными глазами. – Есть ли у вас при себе какие письма? Слишком много нынче волочится по бретонским дорогам шельм, чтобы я приводил к нашему аббату всякого приблуду, который отыщет в навозной куче рясу нашего собрата.
Брат Франсуа сделал короткий решительный жест, проведя мизинцем от одной брови к другой. Это на бенедиктинском языке знаков означало: «Слава Святейшей Деве Марии».
А потом достал из-за пазухи бумажный свиток и подал его привратнику.
Одаренный им, тот даже не попытался прочесть бумагу. Только глянул на епископскую печать, оттиснутую на толстом, в палец, куске воска, и поспешно отдал ее брату Франсуа, будто письмо обжигало как раскаленные уголья.
– Приветствую на наших скромных порогах, брате.
Врата распахнулись шире, поскольку письмо его преосвященства Гийома де Малеструа открывало врата любого монастыря или собора скорее, чем английские орудия или тараны. И что интересно, рекомендательное письмо было столь же истинно, как и девичество Орлеанской девы, а к тому же – и вправду вышло оно из-под руки скрибы в епископском скриптории. И кажется, только благодаря его силе брат Франсуа сумел перетянуть упрямого мула через монастырский порог.
Внутри монастырь выглядел еще солидней. Сама церковь была возведена из бурого местного камня, а в точке схождения трансепта и нефа венчалась высокой трехэтажной, восьмигранной башней. Дормиторий и бесформенная глыба капитулярия, таращившая на чужака огромные двойные бифории[187], имели контрфорсы столь мощные, что, казалось, они могли бы пережить не только новое падение Римской империи, но и закат династии Валуа, новую высадку английских дьяволов по эту сторону Канала и приход всадников Апокалипсиса.
Привратник указал брату Франсуа на деревянную конюшню, помог провести туда упрямого мула. А потом повел его в дормиторий по трем каменным лестницам, через широкие двери, скрытые в глубине лестничного проема, из которого взирала на них фигура святого Маврикия, патрона горы и размещающегося на ней монастырского хозяйства.
Франсуа удивился, что они не направились прямиком в дом аббата, но протестовать не стал. Быстро пересек прихожую, что прорезала поперек глыбу строения, а когда пришлец уже полагал, что вот-вот окажется в виридарии[188], его проводник стукнул в низкую дверку, вошел, подавая монаху знак, чтобы тот подождал, а потом, побыв минутку внутри, снова вынырнул под дневной свет.
– Его преподобие Яков де Монтей, наш новый аббат, приглашает тебя.
Франсуа набожно поклонился и вошел внутрь. Полагал, что окажется в капитулярии или в скриптории, где аббат уделит ему толику времени, выкроив его среди множества трудов, всякий из которых посвящен был набожной работе над Opus Dei[189]. Тем временем в нос ему ударил смрад гнилого дерева, сам же он, как ни странно, оказался в небольшом тесном зале, напоминавшем – к оскорблению Господнему – преддверие парижского борделя. Стояла тут tabula plicata, лавка, стеллаж с несколькими порченными временем книжками, жбан, ведро для нечистот, а еще серая, источенная древоточцами постель под балдахином.
Погодите-ка… Что-то тут было не так. Аббат столь богатого монастыря, как Мон-Сен-Морис, не мог обитать в эдакой норе. Разве что был исключительно набожным и честным аббатом и отдал свой дом под приют для, например, раскаявшихся шлюх. Что – говоря искренне, и Боже избавь от наветов, коими лгут на церковь, – среди аббатов Бретани было делом столь же редким, как и находка жемчужины в городском шале[190].
– Стало быть, ты прибыл из Нанта? От епископа Гийома, брат? – аббат был молодым монахом с мягкими чертами лица, заставляющими вспомнить скорее лицо Святейшей Девы Марии, чем обросшую морду попа, уже долгие годы сидящего на жирном куске десятин. – Наконец-то! – произнес он с облегчением в голосе. – И что же пожелал молвить его преосвященство о нашем несчастном деле?
Франсуа поклонился, перекрестившись, и подал аббату письмо. Яков де Монтей молча принял его, развернул, приблизил к свече и пробежал глазами строки, написанные ровным, размашистым почерком епископского скрибы.
А потом нахмурился и смял бумагу.
– Молитвы за наши души и за души наших умерших братьев, наших основателей и всех монахов, какие со времен Людовика Святого славили Господа в наших стенах, – сказал он с горечью. – Молитвы во всех церквях города, каждый четверг, начиная с Несения Креста и заканчивая кануном святого Луки Евангелиста. Не имея ничего против благонамеренных интенций Его Преосвященства, это, боюсь, мало изменит нашу отчаянную ситуацию. Слишком большие мы грешники, чтобы наши молитвы и слова могли двигать скалы и камни, сброшенные на нас справедливым гневом Господа! Нам нужна иная помощь! Люди, каменщики! А возможно, и просто чудо Господне!
Франсуа склонился еще ниже.
– Со всех сторон одолевают нас страдания, но мы не поддаемся сомнениям; терпим потери, но не отчаиваемся; сносим преследования, но не чувствуем себя осиротевшими; валят нас на землю, но не гибнем мы, – булькал он тише горного ручейка. – Согласно приказаниям Его Преосвященства, я должен списать из ваших кодексов и свитков имена всех ваших мертвецов, чтоб братья смогли поминать их в церквях в соответствующее время и пору, во время молитв…
– Да к черту молитвы! – рявкнул аббат, тем самым продемонстрировав набожность, достойную наемного солдафона, и сильнее смял лист в руке. – Мы надеялись на что-то большее от его преосвященства, чем произнесение скольких-то там здравиц по нашему поводу. Взгляни, брате, глазами и узри волю Господню! В любой миг наш монастырь может перестать существовать, а Господь награждает нас не за добрые намерения, которыми вымощен путь в ад, но за горячую веру и решительные поступки! Пойдем, – сказал, хватая брата Франсуа за левую руку. Пальцы его впились в тело монаха, словно костистая лапа смерти, той, которая если уж сцапает, то уже не выпускает…
Они вместе прошли в прихожую. А потом в монастырский виридарий. Франсуа склонил голову; когда же поднял ее, протер глаза правой, свободной рукой, поскольку левый бицепс аббат продолжал сжимать хваткой, сравнимой с клещами палача.
– Смотри, – прохрипел Яков де Монтей, – что осталось от нашего монастыря.
Франсуа смотрел. Глядел на истину, которая открылась пред ним, словно тело старой сводни, что, сбросив разноцветное платье, выставляет кожу, покрутую язвами, обтягивающую старые кости. Понял, что сила аббатства Мон-Сен-Морис была лишь фасадом, не более настоящим, чем деревянные декорации, возведенные для масленичной комедии на ярмарочной площади.
Монастырь сползал в море. Валился камень
