Конь взвизгнул, выпустил из пасти руку Яна из Дыдни, развернулся, ударил Вийона копытами – тот едва успел встать боком, заслониться рукой. Чувство было такое, словно ударило в него ядро из бомбарды. Полетел в исповедальню, развалил двери, ударился ребрами о массивную ступню архангела Гавриила, сполз наконец на пол.
Конь скакнул, гневно шипя, склонив набок башку. Ян из Дыдни голову не потерял, хотел его остановить, но без меча мог только ухватить упыря за хвост.
Вийон отступил вглубь исповедальни, ударился спиной о лавку священника. Конь встал над ним: окровавленный, страшный, с наполовину отрубленной головой…
Но не поднялся, чтобы ударить копытами. Рядом с его головой замаячил вдруг серый силуэт горбоносого бородача. Клинок меча пал на обнаженную шею упыря как топор палача, вклинился в щель между разрубленными, торчащими в стороны пластинами нашейной брони. И отрубил башку конскому стригону.
Мендель спас Вийону жизнь.
Конь больше не ржал, не бил копытом, не пытался встать дыбом. Он напрягся, качнулся и повалился на бок, словно железный купол ратуши. Раз-другой дрогнули еще его копыта, задергался синий язык, свисающий из челюстей, а потом наступила тишина.
Вийон вылез из-под поваленной исповедальни, сплюнул кровью, чувствуя боль в боку.
Никто не смотрел на поле боя, в которое превратилась церковь после атаки коней-упырей.
Никто не смотрел на раздавленные тела, лежащие среди расколоченных лавок и обломков камней.
Никто не радовался победе над тем, во что превратились кони поляков.
Все смотрели на главные ворота церкви. Потому что те медленно отворялись, словно приглашая внутрь грешников и кающихся. Наконец распахнулись во всю ширину, открыв неисчислимую толпу обшарпанных, покрытых кровью фигур. Богатых купцов и стариков-нищебродов. Патрициев и плебеев, шлюх и священников. Подмастерьев и благородных советников…
А перед этой дикой толпой стригонов, сложив в молитве руки, стоял коленопреклоненно Альберт Ансбах, ожидая прихода мертвых, словно благочестивый пустынник – явления Святейшей Девы Марии. Доминиканец их предал. Отворил ворота, пока они убивали конских упырей, впустил в храм смерть.
Ян из Дыдни сделал жест, словно хотел грохнуться на колени и ждать Страшного суда. Взял себя в руки, оглянулся на хоры.
– На башню! – крикнул Вийону. – Прячься на башне! Вперед!
Они мчались через церковь, словно молодые олени. Вийон первым вскочил на винтовую лестницу, громыхая побежал вперед, слыша позади нарастающее шарканье мертвых ног по церковному полу.
Ян из Дыдни не отправился следом за ним. Глянул на левую руку, на погнутый окровавленный наплечник; задрал доспех и усмехнулся холодно, увидев разодранную стеганку и следы конских зубов на коже. Перекрестился и доверил душу Господу.
– Идите, сукины дети! – рявкнул. – Подходите ближе!
Мог и не призывать их. Шли они, покачиваясь, утиным шагом, шаркая ногами по каменному полу, спотыкаясь и падая, в порванных плащах, измазанные землею, в мокрых от дождя кафтанах. Шли, протягивая к нему руки, показывая на него растопыренными пальцами, ворча и воя от радости.
А когда были уже близко, Ян из Дыдни выпрямился и вдруг высек огонь, зажег пороховой фитиль хорошенько набитой кишки, которую извлек из-за пояса.
Шнур зашипел, затрещал, и узкий огонек пламени стал подниматься вверх. Рыцарь кинул набитую кишку себе под ноги и холодно улыбнулся.
– Приглашаю! – крикнул. – Приглашаю всех поближе. Места тут всем хватит. Чем хата богата, тем и рада!
Первый из стригонов прыгнул на него, широко раскидывая руки. Ян из Дыдни оскалился, ухмыляясь. Позволил обхватить себя тесным объятием.
– Приветствую вас, братья, – прохрипел. – На небе все станем равными.
Ударил гром, и вспыхнуло пламя словно тысяча молний, церковь затряслась от взрыва, который в щепки разбил лестницу, смел половину серой толпы, расколол ставни и витражи в окнах, а потом грозным ворчанием понесся в сторону далеких гор.
8. Ecce homo[180]
Утро встретило Вийона сухим треском выстрелов из гаковниц, свистом арбалетных стрел, воплями атакующих и стоном стригонов, замертво падающих от мечей и бердышей – словно дозрелое поле пшеницы под серпами жнецов. Поэт подождал, пока стихнут вопли, потом быстро и тихо сошел вниз. Лестница, взорванная Яном из Дыдни, обрывалась в нескольких локтях от пола церкви. Поэт повис на руках, спрыгнул на разбитые бревна, обломки и мертвые тела, которые, к счастью, не собирались более вставать на танец.
Выглянув из-за колонны, услышал громкий треск высвобождаемой тетивы. Железная стрела из арбалета со свистом промелькнула мимо его головы, воткнулась в стену по самое оперение. Вийон вскрикнул в страхе. «Идите сюда! – прокричал некий голос. – Тут еще один!»
Поэт завыл, замахал руками:
– Homo sum, – крикнул. – Humani nil a me alienum puto,[181] – закончил куда тише, опасаясь, что те, которые в него стреляли, не распознают известных строф Теренция.
Стрелы свистнули снова – к счастью, стрелки были пьяны, а может, Вийону, как обычно, повезло.
– Не стрелять! Я живой! – взвыл он, раскидывая в стороны руки, прячась за столпом колонны.
– Погодите-ка, кумовья! – крикнул некий голос. – Он как будто бы другой какой!
И сразу вокруг Вийона сделалось тесно от крепких, бородатых и загорелых фигур, что распространяли запах кислого пива и чеснока, а еще – дело житейское в это время и в этих местах – вони немытых, пожалуй с Вербной недели, тел. По скрещенным мечам, короне и золотым листьям, неумело вышитым на якках и накидках стражников, Вийон не без труда опознал арбалетчиков из Германнштадта. Ближайший из них осмотрел его с головы до пят, но не опустил арбалета. Франсуа лишь надеялся, что защелка в его арбалете была в лучшем состоянии, чем потрепанная стеганка и его пулены, светящие дырами, словно святой пустынник голой жопой.
– Я живой, – повторил поэт, разводя руки. – Пересидел нападение упырей на башне.
– Ты ранен? – прорычал один из стрелков. – Это твоя кровь? – указал на бурые пятна на куртке поэта.
– Нет, – покачал Вийон головой. – Это кровь стригонов. Мне повезло.
Стражники не дали ему больше и слова сказать. Сразу же ухватили его несколько сильных рук. Бесцеремонно содрали с него одежду и рубаху, осмотрели, ощупали, проверяя, нет ли на нем следов от зубов, при случае потешаясь и смеясь с естества Вийона. Потом бросили ему одежду под ноги, а когда он поспешно натянул ее, угостили на прощание пинком под зад.
Что интересно, не вернули ему лишь одну вещь – толстого кошеля, позванивающего флоренами и скудо. На протесты его ответили ржанием и новой порцией пинков. Поэт выносил все со стоическим спокойствием – их было десяток, а потому не хотел рисковать, устраивая ненужный скандал. Nec Hercules contra plures.[182]
Вийон вышел из разрушенной церкви на подворье,
