– Наверняка дабы оделить их достойной карой за грехи, в какие они впали под Блессенбергом…
– Я видел все это издали, – сказал поспешно доминиканец. – Но то, что узрели глаза мои, было свидетельством гнева Божия. Мещане не понимали сперва, что им следует делать, некоторым казалось, что пробст одержим безумием. Но прежде чем они пришли в себя, прежде чем вытащили мечи, большая часть была уже покусана теми, кто вышел из подземелий. Потом охватила их горячка – я видел, как они падали, словно мертвые, как грызли камни. Я пошел туда, трясясь от ужаса, и тогда они начали воскресать. И идти в Саарсбург, чтобы исполнить Божий план. Тогда-то я и понял, что мир завершился. Пришел сюда помолиться и приуготовиться к новому рождению Христа…
Сверху, с церковной башенки, раздались громкие крики и вопли. Ян из Дыдни схватился за меч и встал с лавки. Вийон двинулся следом, взбежал по трещащей лестнице. С шумом и лязгом ворвались они на колокольню. Мендель стоял подле окна, что выходило на запад, указывал на нечто – видимо, в толпе умерших, окружавшей церковь.
– Ой-вэй! – кричал он отчаянно. – Несчастье, пан шляхтич! Дурное происходит! Пан Марчин… Он…
Кто-то грубо протолкался к окну, топча Вийона по ногам и пихая его локтем. Был это толстый немецкий купец из Крулевца. Поглядел в толпу стригонов – и вдруг замер.
– Herr Ritter, – взрыдал Кершкорфф. – Несчастье! Большое несчастье! Мартин… Herr Martin… Mein Gott!
Поляк оттолкнул прусского купца и выглянул наружу. Вийон взглянул из-за его плеча на серую, ненавистную толпу стригонов и замер, увидав между ободранными, а порой и полуголыми фигурами человека в доспехе, без шлема, с обнаженной головой, с шапкой длинных завитых волос.
Марчин из Мышинца!
Поляк мертвым взором смотрел на церковь, где укрылись последние живые люди в городе. Шел медленно, раскачивающимся шагом, без меча и щита, с крестом на груди, плечом к плечу с нищебродным дедом, богато одетым мещанином в куртке и вором, сорвавшимся с виселицы, за которым волоклись пять фунтов конопляной веревки…
Ян из Дыдни не кричал, не плакал, не всхлипывал. Просто стоял, словно соляной столп, опустив меч и свесив голову. Да и что ему было говорить? Стало ясно, что никакая подмога не придет и что даже если в Нагышбене узнают о мертвых из Саарсбурга, помощь все равно прибудет слишком поздно…
Все это понимал и Кершкорфф – это было столь очевидно, словно вырезано золотыми литерами на каменной стене церкви. Он знал, что оставаться здесь – верная смерть, что до утра под храмом может собраться уже такая толпа проклятых измененных, что не помогут ни окованные железом ворота, ни порох, которого, впрочем, у них было не так и много, ни мечи поляков. Видя, как схватился за голову Вийон и как отодвинулся от окна Мендель, он тихо и быстро прошел к лестнице.
Йоахиму Кершкорффу было что терять – слишком много, чтобы пережидать в этом месте. Его повозки с товарами все еще могли стоять под купеческими складами у ратуши. Купец сомневался, чтобы эти… вомперы, как звали их поляки, покусились на штуки сукна и фалендиша[179]. Потому хватило бы отыскать где полдюжины крепких парней, чтобы прокрасться в город и вернуть товар. А в поисках союзников мог помочь ему тугой, тяжелый кошель.
Он быстро и тихо сбежал вниз. Жвикулис следил за каждым движением доминиканца, но кроме этого мало что видел, а женщины сбились в группку под алтарем, успокаивая плачущих детей. Потому-то купец и не обратил на себя ничьего внимания. Кершкорфф приблизился к молельне, где стояли кони. Отодвинул засовы и открыл тяжелую дверь. С факелом в руках скользнул внутрь и замер.
Коней привязали к железному кольцу в стене. Один из них, в пене и крови, дергался на привязи, а второй… лежал на полу. Был это боевой скакун польского рыцаря, конь сильный, умелый и не боящийся стриг, потому Кершкорфф не раздумывая дернул его за привязь.
– Вставай, черт тебя подери! – рявкнул на коня. – Двигайся, скотина!
Конь заскулил… Как-то странно, будто больное животное, которому еще и причинили боль. Когда он встал на ноги, купец заметил его затянутые кровью глаза, раззявленный рот и свисающий между оскаленными зубами синий язык.
Что-то было не так… Что-то случилось с животными. Кершкорфф отступил, чтобы проверить, не пропал ли его кошель с золотом, привязанный к поясу, а потом увидал на шее коня, там, где заканчивался ворот доспеха, кровавые следы от укусов и царапин, наверняка нанесенных зубами и когтями упырей. Вспомнил Юргена… И вдруг понял все!
Пискнул от страха и бросился наутек, словно заяц, что повстречался на лесной тропинке с охотниками. Конь дернулся на привязи, захрипел, заскулил, дернул головою, скрежеща и звеня копытами по камню, поднялся на дыбы – и прочная конопляная веревка мигом порвалась. Конь бросился вслед за убегающим Кершкорффом, купец услышал за спиной грохот подков и хрип ужасного скакуна. Крикнул от страха, зная, что не успеет добраться до дверей, отделяющих боковое крыло от трансепта церкви, отпрыгнул в сторону, развернулся, заслоняя кошель собственным телом.
Рыцарский конь встал на дыбы, взвизгнул громко, ударил передними копытами в голову и грудь купца, отбросил его под стену, подскочил – и еще потоптался подковами; опустил голову и ухватился зубами за кафтан, дернул, порвал материю, добираясь до тела, словно конь превратился в яростного волка.
Купец выл и плакал, а под конец – лишь хныкал беззвучно. Последним нечеловеческим усилием протянув руку в сторону двери, полз, цепляясь за неровности каменных плит, сгибая и распрямляя единственную оставшуюся целой ногу.
Конь метался и бесновался. Второй скакун, видимо, привязанный получше, дергал веревку, громко ржал, однако в голосе его не слышно было ужаса. Была лишь боль. Боль и гнев. Скакун мотал головой с такой силой, словно хотел повалить всю церковь. Усилия его не пропали даром. В глубине трансепта вдруг раздался негромкий треск. А когда конь дернулся и встал на дыбы, вскидывая укрытую наголовником башку, то смог освободиться, волоча за собой вырванный из стены камень, в котором торчало железное кольцо с привязанной к нему конопляной веревкой.
Купец полз из последних сил, оставляя после себя кровавый след. Подкованные копыта сломали ему кости, но остатки духа все еще тлели в его теле. Кершкорфф знал, что должен выйти из молельни, покинуть ее, пусть и ценой величайших мук искалеченного тела, чтоб не быть пожранным проклятыми конями, в которых вселилось не меньше трех легионов дьяволов и ведьм.
Нащупал деревянный порог и, сжимая от
