— Эх вы, ваше превосходительство, постыдились бы, — нарочито примирительным тоном сказал, подойдя, секретарь. — Уж и сединами покрылись, а все не знаете, как себя в присутствии-то вести.
Софья резко вскочила на ноги, повернулась и со всей силы дала опешившему секретарю пощечину.
— Не сметь! — звонко вскричала она дрожащим от негодования голосом. — Не сметь указывать моему отцу, как ему следует вести себя! Пошел вон, хам!
Секретарь поспешно ретировался. Судья мигнул жандармам, стоявшим у входа, указывая им на генерала и дочку, вновь принявшуюся утешать его.
— Вывести их. Ежели вы сей же час не уберетесь из присутствия, то я велю арестовать вас за оскорбление государственного порядка, — грозно сказал он генералу и Софье.
— Не надо нас выводить, — спокойным тоном сказала Софья. — Мы и сами уходим. Вы, сударь, наглец! И нет в вас ничего человеческого! Будьте же вы прокляты! — бросила она напоследок судье и вывела генерала вон из зальчика.
Кучер помог Гаврилову усесться в старинный возок, Ломакин, выведенный ранее из зала, подсадил Сонечку, и возок покатил обратно на Сенную площадь. Все молчали, подавленные тяжкими думами о несправедливом и скором суде. Наконец Софья упрямо тряхнула головой и грозно объявила:
— Мы будем бороться. Ежели надо, то я до самого государя дойду. Я найду на этого самого графа управу.
Ломакин поглядел на нее странным взглядом и покачал головой.
— Удивительно, насколько сильна в нас вера в доброго царя-батюшку, — тихо сказал он. — Ведь это же государев суд только что был. Его решение.
— Нет, Родечка, не прав ты, что так думаешь, — тотчас возразила ему Софья. — Ведь государь-то наш — Освободитель. Кто, кроме него, ранее осмеливался освободить столько народу? Кто сделал этот справедливый шаг? Никто. А он смог.
Ломакин нехорошо усмехнулся:
— Это ничего не меняет. Это все зло. И зло исходит от такого государственного устройства вообще. Кто бы ни стоял наверху пирамиды, он обязательно старается окружить себя людьми преданными и защищающими его же интересы. Власть — это власть. Иной она быть не может никогда. Будь то конституционная монархия или же парламентская — это прежде всего власть. Как бы ни был прекрасен человек, стоящий наверху пирамиды, между ним и людьми обязательно имеется прослойка в виде облеченных властью. Судья, только что принявший несправедливое решение, есть один из них. Как говорит мой товарищ Безбородко, так всегда было и так всегда будет. И покуда мы не разрушим эту пирамиду и не скинем с ее вершины этого прекрасного человека, да так, чтобы он, упав, разбился, то не будет у нас справедливости, а только одна лишь власть.
— Останови, — неожиданно приказала, вся вспыхнув, злым голосом Софья кучеру.
Она бегло оглядела Ломакина и сказала ему:
— Выходи. Выходи немедленно.
— Ты что же, Сонечка, — попытался было возразить генерал.
— Ты говоришь, как убийца! — воскликнула, вся дрожа от негодования, Софья. — Выходи сейчас же!
Ломакин вышел и медленно побрел по тротуару, провожая взглядом, полным боли, возок, который быстро укатил дальше, оставляя после себя легкий водоворот снежинок.
Наступали сумерки. Художник и сам не понял, как оказался в кабаке, что стоял на углу Фонарного переулка и набережной Екатерининского канала. Он уселся в самый угол и велел принести себе штоф водки и закуску. Неожиданно к нему подсели двое: Фима Крест и какой-то незнакомый молодой человек со странной улыбкой. Улыбка сия была странна тем, что молодой человек улыбался одним лишь только ртом, глаза же его совершенно не смеялись, настороженно глядя на собеседника.
— Что, Родион Ильич, водочку попиваешь? — спросил убийца с нехорошей улыбкой. — А у меня к тебе дело имеется.
Ломакин кивнул головою, поглядывая более на незнакомца, нежели на Фиму. У незнакомого молодого человека помимо странной улыбки было еще одно отличие, тут же напомнившее Ломакину об одном давнем, весьма нашумевшем судебном процессе. Глаза его были разных цветов: один серый, будто грозовое небо над балтийским заливом, а второй — болотно-зеленый.
— Кстати, вот приятель мой, — кивнул на молодого человека с разноцветными глазами Фима Крест.
— Я узнал, — сказал Ломакин. — Это тот самый, что семью помещика убил за оскорбление чести. Рамазанов. Кажется, Александр?
— Именно так, — сказал молодой человек. — Какая у тебя, однако, наблюдательность и память.
— Да, Родион Ильич, тебе бы в сыскарях у полиции работать, а не картинки малевать и революцию делать.
— Что за дело? — оборвал их обсуждение, несколько поморщившись, Ломакин.
— Есть у нас интерес к кое-какому шуму, а у твоих дружков-революционеров имеется для этого шуму «адова машина», — сказал, цедя слова, Фима Крест. — Вот нам и надобно ее достать. Ты ведь мне должок-то за помощь мою до сих пор не вернул. Вот и вернешь, добыв эту самую «адову машину». Ну лады, что ли?
Рамазанов, поглядев на несколько смутившегося, хотя и не подавшего виду художника, заметил:
— Никто внакладе не останется. Заплачу, как положено. Но мне скоро это надо. Ну как? Внезапно Ломакину стало ужасно одиноко. Ведь еще совсем недавно Сонечка назвала его убийцею, а тут как раз убийцы и подвернулись со своей «адовой машиной», предлагая ему сделать бомбу. Словно огромная черная дыра разверзлась перед ним, и он стал сначала медленно, а затем все быстрее и быстрее скатываться в неизвестность, в темноту дыры, куда-то вниз. Живот неожиданно сжало, стало даже трудно дышать. Ломакин налил себе полный стакан водки, залпом выпил, нисколько не обращая внимания на пытливо смотревших на него убийц, и только тогда произнес:
— Хорошо. Сделаю.
— Вот и славно, — тихо сказал Фима Крест.
Рамазанов же недоверчиво оглядел художника, будто пытаясь заглянуть в его души, а затем быстро встал и уже через мгновение исчез вместе с каторжанином в глубине кабака.
«Что же я делаю-то? — подумалось Ломакину. — Я ведь дурное дело делаю. Они ведь не просто так бомбу просят, а для погибели чьей-то».
Глава тринадцатая
Генерал Гаврилов ушел из своей квартиры бодрым, полным сил и желания бороться, а также твердой
