Сумерки

пройдет. Поехали к полуночи. А надо вам сказать, что Лиза моя была удивительной красоты и на бал нарядилась так, что просто глаз невозможно было отвести. Едва мы вошли, как все присутствующие обернулись на нас и в восхищении на Лизу уставились. Многие мужчины бросились записываться к ней на танцы. А она рада такому вниманию, но вида не подает, только рука в белоснежной перчатке, что моим локтем поддерживается, легонько подрагивает от волнения и удовольствия. Лиза уселась в кресло, вынула маленькую записную книжку и стала записывать желающих танцевать. Однако я заметил, что чаще других она записала одного молодого и чрезвычайно пригожего собой камер-юнкера. Я сам не танцевал, только издали из-за колонн наблюдал за женой. Долго это продолжалось, но тут встретился мне старинный товарищ, который пригласил меня к буфетным столам угоститься шампанским. Вернувшись обратно в зал, я не нашел там ни жены, ни камер-юнкера. Ищу их глазами, а ко мне подходит княгиня Долгорукова. «Мой дорогой Григорий Александрович, — говорит она. — Мне надо сказать вам два слова по большому секрету. Извольте сопроводить меня в парк». Взяла меня под руку и чуть не силком за собой в парк повела. Вышли, а кругом уже ночь. «Идите вон к той беседке, — говорит княгиня, указуя веером на белеющие в глубине парка колонны. — Там вы найдете того, кого ищете». Ужасное предчувствие охватило меня. Я бегом помчался к беседке. Подбегаю, а они, видимо, услышали шум шагов, и мужчина, уж не знаю, камер-юнкер ли это был, бросился бежать через кусты, словно кабан при гоне, не разбирая дороги. Вбегаю в беседку. Там моя жена сидит и плачет. Стыдно стало, что поддалась соблазну, да еще из мести. И так мне ее в тот момент жалко стало, что я Лизу полуобнял и обратно в дом повел. Там сразу карету подали, и мы с бала долой.

Неожиданно мирно спавший доселе лакей Васька всхрапнул и что-то забормотал себе под нос. Граф недовольно скосил на него глаза.

— Едучи в карете и успокаивая Лизу, у которой случилась истерика, я решил, что все прошло, между нами более нет препятствий. Ту ночь я никогда не забуду, столь страстной и нежной она была. Тогда я решил, что никогда не упомяну о давешнем событии в беседке. Однако на следующий же день Лиза за завтраком неожиданно сама напомнила мне о случившемся, сказав, что я все себе выдумал и она просто гуляла в парке в одиночестве, а когда я вбежал к ней, то она испугалась меня и оттого заплакала. Стало быть, ничего не меняется и вновь остается по-прежнему. Представляете себе, сударь, мое положение. Я подумал и решил, что наилучшим будет устыдить неверную супругу. Несмотря на все протесты горничной, я вошел в будуар Лизы и начал с ней долгий обстоятельный разговор. Сначала она кричала на меня, затем нервно смеялась, а после, когда я несколько раз повторил жене, что она ныне падшая женщина, поникла головою. Через какое-то время я опять вернулся к Лизе, и все повторилось заново. Назавтра то же самое. Утром третьего дня Лиза слегла в горячке. Я послал за докторами, а к вечеру моя жена умерла.

— То есть как это умерла? — переспросил ошеломленный концовкой рассказа Иван. — От разговора? Такого не может быть!

— Может, Иван Иванович, еще как может, — со странным выражением одновременно грусти и затаенного злорадства объявил Драчевский. — Я сам немного увлекаюсь медициной, помогал докторам и кровь жене пускал самостоятельно, но ничего не помогло. Она умерла, — констатировал он, со значением глядя на Безбородко. — Само собою получилось.

Некоторое время после этого признания ехали в полном молчании. Было слышно, как кучер нахлестывал лошадей, цокая языком и покрикивая нечто, понятное лишь ему одному да лошадям.

Иван молча глядел перед собою, не решаясь обратить ясный взор на графа. Григорий Александрович, напротив, пристально оглядывал спутника, пока наконец не промолвил: — А вы, уважаемый Иван Иванович, меня, кажется, даже осуждаете.

— Вот вздор! — воскликнул Безбородко, стушевываясь и заливаясь румянцем. — Никак нет, не осуждаю. Ведь все случилось, как вы изволили говорить, само собою. За что же, позвольте спросить, я должен вас осуждать и какое на это право имею?

— А за то, что я стихи писать бросил, — был дан ему неожиданный ответ графа.

Огромные глаза, отливая синевою ясного неба, глянули на Драчевского.

— А вы как догадались? — откровенно удивился Безбородко.

— Да потому что вы, сударь, таков же, как и я, будете. Вы — возвышенная душа и считаете искусство превыше какой-то там вздорной девицы, вздумавшей свои права объявить, — заявил граф, все еще испытующе глядя на Ивана. — Для вас, Иван Иванович, важен человек вообще, но не в частности. Да и к женскому вопросу, придуманному англичанками, вы отрицательно относитесь.

— Да с чего вы взяли все это? — беспокойно спросил Безбородко, на чьем лице явно читались многочисленные мысли его, в частности стыд за безошибочное открытие, кое походя совершил граф.

— С того, мой друг, а вы мне теперь именно друг, когда я так безошибочно вас разгадал, с того, что и у меня точно такие же мысли бродят в голове. Еще с Италии. Да что там, раньше, раньше, — замахал руками Драчевский, давая понять, как давно назад он стал так думать. — Когда впервые про серали узнал.

— Про что? — изумился Безбородко.

— Про серали. Это собрание замужних женщин и наложниц у восточных владык, — пояснил Григорий Александрович. — Замечательно это придумано, много-много женщин для тебя одного. И все, заметьте, в вашем единовластии. И коли какая-нибудь из женщин на сторону только взглянет — сейчас же голову долой! — Граф с силой прочертил своей белоснежной холеной ладонью с длинными пальцами, сплошь в перстнях, по воздуху дугу. — Беспощадно. Потому что это твоя собственность. Женщина — такое существо, по моему разумению, что только и может быть, что в чьей-либо собственности. Иначе ей ни за что не прожить. Все будет пустое и глупое. А так, в собственности, даже наоборот. Достойная женщина при хозяине. Ну, каково?

Драчевский со значением поглядел на Ивана, блестя от возбуждения глазами.

— Это — моя философия, если можно так выразиться о взглядах. Нынче же, вернувшись в Россию, застал я ужасающий произвол, — продолжил он, видя, что Иван с вниманием слушает его.

— Какой произвол?

— Да