– Какая чепуха, к чему такая сложность! – воскликнула Мэриэтт, и тут на нее дохнуло леденящим ужасом – господи, да она ведь уже произносила такие слова. Летний вечер, пахучее разнотравье у железнодорожной колеи, пропиленные кирпичи старого склада, тени на скорбном лице Мэтта. «Они откуда-то знали заранее». «У вашего дедушки есть волшебная способность предвидеть будущее». Мэриэтт охватила не то слабость, не то оцепенение. Ей стало страшно, а потом еще страшнее, потому что ответ Диноэла полностью совпал с тем ответом, который она услышала тогда, в те беспросветные дни.
– Для Ричарда это совсем не сложно. Он же театрал, друг драматурга и сам драматург в душе. Помните? «Друг палача и сам в душе палач». Только он разыгрывает свои пьесы в жизни, и никакой кетчуп кровь тут не заменяет… Да гори все огнем, Олбэни мой друг, но что же с того, у меня уже сил нет, Мэриэтт, можно, я вас еще раз поцелую?
– Это безумие, – прошептала она, – это сумасшествие, клиника. Ты сам живешь в бреду и хочешь, чтобы я жила там вместе с тобой… Но я не хочу этого!
– Никакой это не бред, а суровая реальность, – отвечал Диноэл («Какие же горячие у него пальцы, – думала Мэриэтт. – А скажи я ему, этот остроумец немедленно объявит, что у него любовная горячка. Что это, боже мой, я уже думаю за него…») – А у реальности, милый мой доктор, есть скверная привычка напоминать о себе в самые неподходящие моменты. Короче, Мэриэтт, выходи за меня, это официальное предложение. Леди Маргарита поставит нам обоим памятник при жизни…
– А кто такая леди Маргарита? – с печальной усталостью спросила Мэриэтт.
– Маргарита, графиня Эрскин, есть такая девушка, безнадежно любит Олбэни всю жизнь. Роберт спит и видит ее на месте своей мачехи.
Тут Мэриэтт наконец собралась с силами и, хотя и не слишком решительно, отстранилась.
– Я не знаю… Я так не могу. Ты прав, я не хочу в этом участвовать. Это все не для меня… может быть, я просто трусиха… Я не готова к такому.
Тут она повернулась и быстрым шагом ушла прочь.
«Так-так, – заметил «клинт», – что-то, старичок, ослабел ты от искренности чувств, раньше от тебя девушки не убегали».
* * *День святого Пирана Корневилльского, как его именуют на старинный манер, покровителя Корнуолла (хотя сам святой по происхождению был, собственно, ирландец), праздник, возможно, не самый яркий и не самый масштабный, но в Лондоне очень любимый. Специально прибывший из Корнуолла седобородый лорд Пенн на коне и с черно-белым знаменем въезжал под арку дворца Корнуоллов, выносились хоругви с древней символикой – треугольниками из золотых шаров, трубили трубы, съезжались гости, а во дворе Старого крыла замка накрывался стол, где всех желающих угощали знаменитым корнуолльским яблочным пирогом и выкатывали бочки специально для этого дня заготовленного сидра. Герцог произносил речь, зачитывалось ежегодное поздравление от гильдии шахтеров, приглашенная знать пировала и танцевала в верхнем и нижнем залах дворца, а с наступлением ночи на потеху публике в небе грохотал и рассыпался фейерверк.
Некоторые по такому случаю даже предполагали приезд его величества, но напрасно. Трудоголик Ричард, несмотря на все симпатии к Олбэни Корнуолльскому, относился к подобным увеселениям более чем сдержанно. «Нашим обалдуям, – говорил он, впрочем, более с сожалением, нежели с раздражением, – все равно, что праздновать – хоть Новый год, хоть Старый, хоть День святого Патрика, хоть Валентина, хоть Пирана, – им бы лишь напиться до скотского состояния, да поплясать с девками, да подраться, а потом всю ночь запускать шутихи. Был бы праздник черта с рогами, они бы и его праздновали, а вот чтобы поработать – этого от них не дождешься».
В этот раз праздник, как ожидалось, должно было украсить особенное, радостное событие – помолвка нынешнего правителя Корнуолла, высокородного философа Олбэни и внучки короля герцогини Ричмондской, но накануне поползли слухи, будто между влюбленными пробежала черная кошка и официальное оглашение, скорее всего, будет отложено. Впрочем, само торжество никоим образом не отменялось, и, по возвращении из клиники, Диноэл нашел у себя дома положенное приглашение. Развернув лист глянцевой плотной бумаги с золотым тиснением, густо изукрашенный кельтским орнаментом, Дин озадаченно нахмурился – вот ведь положение. Вообще, за время пребывания на больничной койке у него в голове накопилось немало всевозможных догадок и соображений, среди которых царил ералаш и сумятица – срочно требовалось привести весь этот сумбур в порядок.
Поднявшись к себе на галерею и оставшись в одних носках, он с ногами взгромоздился на столешницу каменного дуба, привалился спиной к теплой стене – благо как раз на этом месте в кирпичной толще разветвлялась труба отопления, – уселся в позу врубелевского Демона, пристроив локти на коленях и сцепив пальцы, и приступил к по сию пору удивительному для себя занятию: принялся размышлять и анализировать.
Пункт первый: отбиваю невесту у друга. Тут Диноэл прикинул и решил несколько снизить статус Олбэни. Ладно, пусть не у друга. У доброго друга и старого приятеля – так легче противостоять угрызениям совести. А совесть контактера – животное со сложным характером, она приучена проходить мимо многих неприятных вещей. Специфика работы Дина, очень удачно накладываясь на интуитивный стиль мышления, совершенно не способствовала развитию какой бы то ни было рефлексии, да и вообще любой формы самоанализа. Что хорошо для службы, что хорошо для Института, то и нравственно – так он рассуждал еще сравнительно недавно. Но теперь, впервые после пещеры, он подумал, что Института в его жизни больше нет, он действует на собственный страх и риск, и все равно вмешивается и ломает чужие судьбы, и никакой Айвен Тью не выпишет ему индульгенции. Ладно, пусть так, но ведь Ричард и вправду ясно дал понять, что никакой свадьбы не будет, Дин не врал Мэриэтт.
Это пункт второй нашей цирковой программы, подумал он. Вся чертовщина выводит на Ричарда, весь наш маленький оркестрик дудит под его дирижерскую палочку. В ночь беседы с королем стоглавое чутье Диноэла впитывало все – и детали швов вновь положенных плит в коридоре Уайтхолла, и скрип
