– Я с нее и не спускался. – Рыжий, взяв кружку, отхлебнул. Судя по запаху – спиртное. – Сам как?
– Неплохо, йа… – протянул Хаунд. – Дело пытаю и от него не лытаю.
Народа за столом сидело немало. Десяток приближенных, сколько-то молодых баб, одетых качественно и дорого. Хотя той самой одежды на них красовался минимум. Эдди, масляно глядя на смуглый четвертый размер справа, тут же покосился на третий, сливочно-белый, чуть дальше, и совсем уж задержался на пятом, покрытом мелкими яркими веснушками. Где-то размеры прикрывали полупрозрачные довоенные кружева, где-то и их не наблюдалось.
Зуб на разномастные богатства внимания не обращал. Сидел, то уставившись в стол, то кидал на рыжего злые короткие взгляды.
Веселый шум застолья возвращаться не спешил. Мужчины, кое-кто даже ссадив с колен красоток, косились на Хаунда, придвинувшего себе целую тарелку свинины и поедающего ее с видимым аппетитом. На окружающих мутанту явно было накласть и растереть.
– А чего это твой паренек так зыркает, а? – Как бы типа лениво, пряча заметное напряжение, поинтересовался Птах. – Я его знаю?
– Вас? – Хаунд отложил знатный прожаренный ломоть, вытер губы рукавом плаща, покрутил головой, остановившись на Эдди. – А… что зыркает? Так красота такая вокруг, видишь, глаза разбегаются. Эй, землячок, ты что, с рыжей, ты ж ничего против не имеешь, что мой друг на твою красотку смотрит, йа?
Хмурый коротко стриженный тощий тип начал вставать, но…
– Я не о нем, Хаунд, чо ты дурочку включаешь? – протянул Птах, вертясь на кресле. – Говорю ж, про паренька речь. Чо он на меня так пялится, а? Эй, ты, я тебя знаю?
Хаунд, облизав пальцы, побарабанил ими по столу.
– Рыжий, ты ничего не путаешь?
– Я редко когда что путаю, Хаунд… Не борщи, слышишь. Приперся, притащил с собой двух каких-то мудаков, и еще не даешь тому отвечать… Ты не охренел?
Хаунд, протянув руку, взял у тощего любителя рыжих кружку, отхлебнул.
– Нехеровая брага, однако… Ты ж не против, землячок?
– Хаунд! – Птах, привстав, начал краснеть. – Я…
– Я, я, я… – Хаунд рыгнул. – Головка… от противотанковой гранаты. Знаешь, рыжий, за что люблю текущее время?
– Чего?!
– У меня с дикцией все в порядке? – поинтересовался Хаунд у смуглой хозяйки двух красиво-округлых богатств, таких… каждое почти с голову. – Вот и думаю, что да. Не клыки же мне могут мешать говорить, рихтиг?
– Хаунд! – Птах завел руку за спину.
– Так вот, рыжий… – мутант оскалился. – Обожаю текущий год за любую форму проведения переговоров. Особенно за безнаказанно агрессивную.
И ударил соседа, темненького крепыша, в горло. Рубанул, как ножом, короткими, крепкими, острыми черными когтями. Он же сраный мутант, сама природа на его стороне.
Эдди успел подхватить футляр с гитарой и огреть соседа, начавшего вставать, по башке. Больше ему ничего сделать не удалось. Тупо не хватило скорости и силы.
В отличие от Хаунда.
Кружка, мелькнув белым боком, врезалась Птаху в голову. Громко и звучно, откинув того на спинку кресла. Каркас выдержал, лишь хрустнул шарнир и рыжий сполз вниз, закатив глаза, уже залитые кровью из рассеченного лба.
Нож, нужный смуглянке с сиськами резать мясо, блеснул, крутанулся, воткнулся тощему в глаз. Тот замер, моргнув оставшимся, наклонился, упал… стукнувшись о стол и вогнав нож еще глубже.
Черная огромная тварь с косичками на голове вылетела из-за стола, скакнула на него, сверкнув выхваченным «рихтером», тут же хрустнувшим ближайшей башкой, врубившись по середину лица. Вторая рука Хаунда тоже делала свое дело, «галан» загрохотал раньше, чем мертвец с топором упал.
Банг!
Огромные пули вылетали с диким грохотом.
Банг!
Попав в грудь вбежавшего автоматчика – сломала того, бросила в темный проем двери.
Банг!
Привратник, переваливаясь всем телом, помнившим былую скорость, не успел выстрелить из обреза. Пуля вошла в бедро, оторвала правую ногу. Вой ударил под потолок.
Ба-банг!
Повара бросило прямо в очаг, сразу же завоняло палеными волосами, одеждой, кожей. Еще один вооруженный, выскочив со стороны входа, схлопотал в лицо, разлетевшееся мелкими осколками кости и красными густыми ошметками вперемешку с верхней челюстью.
Банг!
Пуля прошила навылет светленькую, подхваченную невысоким и широким, смахивающим на черного секача, колобком, вытянувшим ПМ. Прошила бедную, попавшуюся под выстрел шлюху и прошла дальше, раскрываясь лепестками подпиленной головки, превращая требуху в фарш и лоскуты.
Зуб, орущий что-то нечленораздельное и воющий волком, всаживал-доставал-всаживал-доставал-всаживал короткий прямой нож в шею и грудь единственного живого за столом, не успевшего расстегнуть кобуру на бедре.
Хаунд, подхватив автомат у первого убитого караульного, нырнул в проход, ведущий внутрь бункера. Оттуда загрохотало, закричали, потянуло новой порцией крови, пороха, перемолотого семеркой кишечника…
Эдди, вовремя сообразив, подскочил к Птаху, начавшему шевелиться, добавил в ухо, для надежности, покрутил головой, дикими глазами ища…
– На… – Зуб, весь в блестяще-красном, протянул несколько ремней, снятых с трупов. – Вяжи крепче, сейчас говорить с ним будем. Я этой падле все зубы раскрошу, все узнаю…
– Я тебе раскрошу… – проворчал незаметно подошедший Хаунд, смотря на совсем неодетых девок, сбившихся в кучку. – Шепелявить начнет, хрен пойми разбери, что расскажет. А «гончая» здесь, стоит в ангаре наверху. Шайссе… живых, кроме этого и вон той группы клевых сисек, не осталось, йа?
Город у реки (Memoriam)
Дядюшка Тойво не очень любил окраины города. И не видел в этом ничего странного.
Запанской, зажатый между Самаркой и путями вокзала с локомотивным депо, развалился после Волны, лежал в руинах больше двадцати лет и до сих пор смердел илом и утопленниками.
Ташкентская, тянущаяся от Ново-Садовой почти до ТЭЦ, с ее полуразвалившимися или вообще стертыми из жизни многоэтажками, полюбилась крылатым огромным убийцам, объявившим улицу своей охотничьей территорией. А патроны дядюшка Тойво экономил, особенно крупнокалиберные для штуцера, найденного в доме на какой-то из просек.
Зубчаниновка, разбитая, как клумба, на тысячи неровных кусков земли, увенчанных еще более разномастными домами, пахла странной и опасной жизнью, где человеческого иногда не находилось вообще. Когда-то ее называли цыганским поселком, и дядюшка Тойво порой хотел увидеть на ее темных кривых улочках тех самых, разноцветных и странноватых обитателей.
Заводское шоссе, начинаясь от Прогресса, убегало к Южному мосту, где водились совершенно немыслимые по размерам твари и гнило огромное количество машин. Там, в старых цехах заводов, превращенных в базы, оптовки, снова базы и еще раз базы, водилось что угодно, кроме нормальных людей.
Чересчур много воровали, чересчур много забивали… убежища, выстроенные в СССР на окраинах, превратились во что угодно, кроме самих себя. Сколько людей, работавших на еле-еле, но дышащих предприятиях промзоны, пытались добраться туда, сколько добирались и надеялись?..
Дядюшка Тойво не любил окраины, но не любить и делать там дело – две большие разницы. Он прошел их все, от начала и до конца, от асфальта до серого пыльного грунта, от редкой тротуарной плитки до склизко-топких берегов Самарки, от Земеца и до Смышляевки.
Видел желтые
