— Теперь я больше не чувствую себя одиноким. Особенно после такого долгого одиночества. Каждую весну я как будто возрождаюсь. Становлюсь новым человеком. Но с теми же самыми политическими убеждениями, разумеется. Все это, однако, — разум. Разум остается. Но душа перерождается каждую весну.
Он стал таким же скучным, как Потаки. Мужчина у окна зашелся в приступе тяжелого, чахоточного кашля, который усилился, и человек начал фыркать и хрипеть.
— Полагаю, это астма, — сказала Маруся Кирилловна и попыталась открыть окно.
Все запротестовали:
— Выведите его в коридор.
Потаки помог мужчине встать на ноги. Кровь выступила на губах больного. Он пытался сдержать кашель и в то же самое время набрать в легкие воздуха.
— Вам нужен доктор. — От скуки и от желания показать, что я хороший товарищ, я встал и прошел по вагону, спрашивая, есть ли здесь врач.
Естественно, его не было. Люди с настоящей профессией не пожелали бы ехать в политическом вагоне. Они занимались реальными делами. Кашель утих, когда я вернулся. Лед осыпался с одного из окон и растаял в клубах налетевшего пара. Я разглядел несколько голых деревьев и маленькие заснеженные холмы. Мы миновали что–то, напоминавшее цыганские костры. Я почувствовал себя намного лучше, как только мы набрали скорость.
Я оставался в коридоре в течение следующего часа или двух, курил и размышлял. Мне повезло. Ни один из большевиков не стал задавать вопросы. Все решили, что я еду по важному делу, потому что меня привезли на служебном автомобиле. Наступил рассвет. Ход поезда не замедлялся. Мы были примерно на полпути к Одессе. Из купе вышла Маруся Кирилловна. Она явно закоченела, вытягивала ноги и руки, как балерина. Ее пистолет висел на бедре. Я заметил, что и юбка, и черная блуза сшиты из дорогого шелка. Она не знала лишений, привыкла к лучшему. Женщина кивнула мне и попросила сигарету, которую я охотно дал. У меня с собой было несколько сотен. Этот запас, вероятно, окажется бесценным. Мы закурили. Она то и дело потирала шею. Кажется, моя спутница побледнела еще сильнее. Я подумал, а не еврейка ли она. В линии ее рта было что–то такое… Она зевнула, разглядывая серый снег. Небо было тяжелым и мрачным. Между ним и землей повис желто–серый туман. Я никогда больше не видел ничего подобного. Казалось, все окружающее угнетало мою соседку. Я ощутил нелепое желание обнять ее за плечи (хотя она была почти с меня ростом). Я пошевелился. Она начала всматриваться в мое лицо. Казалось, ее что–то поразило. Она быстро произнесла:
— Вы устали. Вам нужно отдохнуть.
— Ага, — вздохнул я. Мне показалось, что это прозвучало многозначительно.
— У вас, должно быть, много всякого на уме. Слишком много думать — это изматывает, да?
— Да, конечно.
Она запнулась:
— Я… вам мешаю?
— Нисколько. — Я протянул к женщине руку, но так ее и не коснулся. — Мне просто скучно.
Это ее успокоило.
— Не могу долго стоять без дела. Наверное, именно это важнее всего для революционера. Нетерпение.
Как человек, основным достоинством которого всегда было терпение, я не мог ничего ответить. Возможно, ее обобщение оказалось совершенно точным и объясняло, почему я не стал революционером. Хоть я и не слишком терпелив с дураками, но не стану негодовать, если автобус опоздает на пять минут.
Маруся Кирилловна продолжала:
— Кто–то хочет создать Утопию в одно мгновение. Трудно понять, почему люди сопротивляются, не так ли? У них просто нет воображения, мне кажется. Или мечты. Мы должны дать людям все это. Вот наша задача. У каждого из нас своя роль, свои обязанности, свой долг.
Я кивнул. Поезд замедлил ход, затем снова набрал скорость. Он громыхал по склону, медленно поворачивая, и все было серым, включая локомотив, часть которого я мог теперь разглядеть. Серой стала наша кожа. Серыми стали окна. Дым от наших сигарет сливался в одно серое облако у самого потолка.
— Но интересно, что такое долг? — спросила Маруся Кирилловна.
И тут снаружи донесся шум. Я осмотрел насыпь и увидел мужчин в тяжелых пальто. Некоторые из них сидели возле пулеметов, другие стояли во весь рост и стреляли в нас из винтовок.
Стекло разбилось. Я упал на пол, потянув за собой Марусю Кирилловну. Поезд заскрежетал и закачался. Холодный воздух заполнил коридор. Состав трясся, как будто смертельно раненный; он прополз по склону еще немного, потом содрогнулся и замер, безжизненный, за исключением звука вырывающегося из топки пара, напоминавшего последние вдохи умирающего.
Кровь Маруси Кирилловны залила мою рубашку и куртку. Руки стали теплыми от крови. Лицо женщины превратилось в окровавленную массу. Единственное, что я смог разглядеть, — глаз, смотревший на меня грустно и неодобрительно. Заползая обратно в купе, я подумал, что она умерла точно так, как должна была, — в соответствии с романтическим складом характера. Такая возможность выпадает немногим.
Большевики в купе искали в своих сумках пистолеты, которые все они, казалось, везли с собой. Я был очень удивлен, увидев столько металла в этих мягких руках. Я снял с полки свои мешки и, подталкивая их перед собой, перебрался через тамбур в следующий вагон. Я не хотел, чтобы меня сочли одним из красных.
Я очутился в толпе крестьян. Кто–то из них кричал, другие же сидели молча, прикрыв головы руками. Все стекла в этом вагоне тоже оказались разбиты. Несколько человек было ранено, кого–то убили наповал, но мертвые сидели между соседями–пассажирами, которые не могли или не хотели пошевелиться. Это было странно. Крестьяне решили, что я чиновник, и начали расспрашивать, что случилось. Я сказал, что намерен выяснить. Но для этого они должны пропустить меня. Они отпихивали друг друга, некоторые даже снимали шапки, позволяя мне протиснуться вперед. Снова застучали пулеметные очереди. На сей раз стреляли с поезда. Потом последовали еще залпы. Раздались крики со стороны насыпи и из поезда. Перестрелка прекратилась. Казалось, начались переговоры.
Я дошел до конца второго вагона и решил переждать здесь. Уборная была занята. Я поставил свои мешки на кучу чьих–то вещей и сделал шаг в сторону, притворившись, что просто хочу попасть в уборную. Через разбитое стекло я увидел, что какие–то приземистые фигуры
