— Мы услышим еще о сотрудничестве и эвакуации?
Винниченко пожал плечами. Он был, вероятно, разочарован, что не сможет лично приветствовать Троцкого, Сталина и Антонова. Петлюра спросил меня:
— Как обстоят дела в городе?
— Отряды грабят его, Верховный главнокомандующий.
— Нам никогда не следовало доверять людям, которые пришли со Скоропадским.
— Нам никогда не следовало думать, что мы сможем удержать Киев. — Винниченко повернулся к нам спиной. — Нужно было оставаться с крестьянами и не связываться с русскими и евреями.
Петлюра хлопнул меня по спине:
— Не позволяйте никому говорить, что я противник вашего племени.
Я улыбнулся, чувствуя свое превосходство. Неужели он пытался умиротворить русских «кацапов», козлов, которых так презирал?
— Вы нас больше не ненавидите?
— Это все крестьяне, — сказал он. — Русским и евреям принадлежат все магазины, все фабрики, все машины. — Он заговорил громче, но почти тотчас овладел собой: — Луч в самом деле готов к последним испытаниям?
Я не мог проверить машину, пока не получу больше энергии. Я считал, что бессмысленно реквизировать гражданское электричество и подрывать боевой дух населения, пока не настанет самый решительный момент.
Петлюра немедленно успокоился, как будто только что принял морфий. Он разгладил усы и ободряюще подмигнул: «В таком случае за дело, профессор».
Шаги в «Савое» отзывались эхом. Некоторые из зеркал уже сняли, как будто все здание собирались вывезти. На Крещатике работало совсем мало магазинов. Многие были заколочены досками. Мне захотелось прогуляться по Бессарабке и разыскать какую–нибудь совсем юную девушку — из тех, которые там работали. Я к ним уже привык и, конечно, был лучшим из клиентов. Но, почувствовав некоторую усталость, я приказал шоферу вернуться к Андреевской церкви, купол которой светился, подобно маяку среди тьмы и хаоса. Поднимаясь по лестнице наверх, я слышал доносящиеся издалека выстрелы, крики и вопли. Все это было уже знакомо. Я подумал, что вряд ли стану тосковать по этим звукам, если они когда–нибудь прекратятся.
Поставили какие–то новые, большие трубки. Я восхитился тонкостью работы. Капрал, который помогал мне, сказал, что это, вероятно, последние детали, которые нам удалось получить. Я спросил, почему.
Он усмехнулся:
— Стекольную мастерскую разграбили примерно два часа назад, вот почему.
— На что им стекло?
— Они думали, что найдут там золото.
Я осмотрел свои трубки. Они были сделаны превосходно. Я начал тщательно отвинчивать винты, которыми меньшая трубка крепилась к вращающемуся основанию. Я заменил ее новой.
— Золото?
— Они решили, что евреи делали золото, — сказал солдат. — Все из–за того, что там были тигели и разные материалы.
— Но ведь стекольное производство принадлежит не евреям. — Я соединил провода.
— Они разозлились еще сильнее, когда об этом узнали. — Капрал рассмеялся.
Я остановился, восторженно осматривая машину. Как только зеркала должным образом совместятся и выработается больше энергии, можно будет испытать луч на одном из деревьев около яхт–клуба. Это пустое здание стояло на Трухановом острове, по другую сторону скованной льдом реки. Я зажег сигарету и затем, будучи демократично настроенным, вручил ее солдату. Его впечатлил этот жест:
— Спасибо, товарищ.
— Что насчет большевиков? Мы побьем их? — Я решил, что очень важно узнать, о чем думает обычный солдат, у которого достаточно опыта. На него можно было положиться — в отличие от Петлюры.
— Это зависит от… Почти все русские смотрят на украинцев сверху вниз. Поэтому они держатся вместе. Но украинцы даже не могут договориться, кто ими будет командовать. — Я кивнул. — Они, кажется, готовы присоединиться к кому угодно: к гетману, Петлюре, Григорьеву, Троцкому, Корнилову… — Солдат достал длинную самокрутку. — Хороший табак. И правда турецкий?
— Думаю, да.
Он махнул рукой в сторону предместий:
— У этих бедных ублюдков ничего нет. Они не верят в правительства — националистическое, царское, большевистское, польское, французское. Они верят в свободу и владение землей.
— Чтобы возделывать свой сад[119], — произнес я.
— Как вам угодно.
— Это Вольтер, — пояснил я.
— Я знаю. — Солдат улыбнулся. — Поэтому они и оставили меня с вами. Я дивизионный умник. — Он рассмеялся. — До призыва я год отучился в техническом училище.
— Вы были на фронте?
— В Галиции.
— Вы будете сражаться с большевиками, когда они нападут?
— Вы сошли с ума, — ответил он, погладив рукой мое изобретение. — Вот что будет сражаться с большевиками, товарищ профессор. А я помчусь как угорелый к ближайшему поезду.
Я рассмеялся вместе с ним. Мы думали об одном и том же.
Оставив его на страже, я выстроил в линию все доступные зеркала и еще раз испытал проектор на бумажном листе. За всю неделю я спал лишь несколько часов, но не испытывал ни малейшего желания вздремнуть. Я приказал водителю ехать на Бессарабку. Он ответил, что сейчас четыре часа утра. Отовсюду слышался истерический смех, звон разбитых стекол, скрип ручных тележек, на которых увозили награбленное. Мы вернулись в гостиницу, где я обнаружил записку от Эсме. Утром отправлялся поезд в Одессу. Она сделает все возможное, чтобы попасть на него, но ей нужны были особые бумаги, разрешающие выезд. Я телефонировал своему хорошему другу в соответствующее министерство. Мне удивительно повезло. Он тоже не спал. В течение часа я получил документы для себя, для матери, капитана Брауна и Эсме. Я вложил разрешения в свой паспорт, вызвал солдата снизу и послал его к моей подруге. Меня очень успокоило то, что на этот раз ни она, ни мать мне не возражали. Я внезапно уснул и проснулся в полдень от кошмара: я, только гораздо более юный, корчился в грязи; я был единственным человеком на обширном, пустынном поле битвы. Пули попали мне в живот.
Я не сразу открыл глаза, потому что на секунду мне показалось, что я снова нахожусь в Одессе и
