Кто–то стоял в моей комнате. Молодой капрал в казачьем мундире. Он вертел в руках свою папаху. Мне показалось, он сказал, что ситуация требует немедленных действий. Желтая кровь все еще заливала мои глаза. Я встал. Я был полностью одет.
Нумидийская конница Ганнибала пробиралась все глубже и глубже в Испанию, в этот набожный край; она приближалась к алтарю Святой Девы. И в степи стояли черные деревья. Бронзовое пламя пожирало киевские низины. И я был в огне; и черная одежда моей матери была в огне.
— Поезд?
Казак произнес:
— Они думали, что вас убили. Враг поблизости. Вас зовут, пан.
Он говорил с сильным польским акцентом. Я слабо владел польским. Мать когда–то учила меня. И я слушал ее кошмары.
— Поезд ушел? Утренний поезд в Одессу?
— Чрезвычайный поезд. Да.
— Он хорошо защищен?
— Кажется, бронированный…
Я отправился с этим польским казаком. В голове у меня звучал огромный хор нежных девичьих голосов. Чистых, русских голосов. Нет звуков, подобных этому. И тем не менее в глазах моих мерцала кровь солнца. Это был Лист[120]. Мы с дядей Сеней слушали его в оперном театре в Одессе. Данте. Нет… Мой разум был слишком слаб. Что–то поразило его, когда я спал. Нет в мире более чистого звука, чем это пение маленьких русских девочек. Magnificat anima mea Dominum![121] В «Чистилище». Так много «Божественной комедии». Они меня окружали. Неужели я обидел их? Я не мог никого обидеть. Я взял лишь то, что взяли бы другие. Я не святоша. Я никогда не утверждал этого. Это случилось в Альберт–холле. Мне не стоило ходить туда. Все красным–красно, круг за кругом уводят меня в ад на сцене; это хор Большого. Но я одинок. Я потерял все. Кто–то завел бы собаку. А я устал от собак.
У нас было слишком много собак в России. И дети никогда не доверяли мне. Неужели они знали? Я не какой–нибудь неуч. Казак посадил меня в красный экипаж, и меня отвезли к Андреевскому спуску. Тот красный ад Альберт–холла. Я помню огни и маленьких девочек в белых платьях. Они должны были в конце отвести меня домой. Я хотел слушать эти голоса, не думая о том, что они там пели на латыни.
Рим, Рим и снова Рим. Они говорили, что Великобритания была новым Римом. И что ей досталось в наследство? Одни только аристократы. Москве достались священники. Рим и Византия, Киев и Москва. Голоса по–прежнему мелодичны, и я не нанес им вреда. Я остался чист. Я оказался чище других.
Мы добрались до церкви, нас ждал Петлюра собственной персоной. Он был в ярости.
— Спите, товарищ?
— Я работал всю ночь.
— Как и этот товарищ?
Речь шла о солдате, с которым я поделился сигаретой. Он казался мрачным. Петлюра, очевидно, кричал на него. Вокруг стояли разные генералы в мундирах. У некоторых не было никаких знаков отличия. Некоторые сорвали свои эполеты. Я научился распознавать такие признаки. Это выглядело почти так же хорошо, как поднятие белого флага. Внизу в церкви шла служба. Звучал киевский распев Дилецкого[122]. По–моему, «Khvalite iтуа gospodevi, аlilиуа». «Это предзнаменование», — подумал я. Церковь и наука объединились, чтобы уничтожить красного жида.
— Моя машина практически готова, — с достоинством произнес я. — Жду инструкций.
— Войска Антонова приближаются со всех сторон. — Петлюра нахмурился. — У нас нет времени, чтобы подготовить другие позиции. Вот все, чем мы можем воспользоваться. Сегодня вечером мы направим машину туда. — Он небрежно указал в сторону моего дома.
Я обрадовался, что Эсме с матерью уехала. Солнце пропало. Я, прищурившись, смотрел на Петлюру. Он спросил:
— Вы уверены, что свет будет невидим?
Я ответил:
— Да.
— Это ослабит их боевой дух. И даст нам время привести в действие следующую часть нашего плана.
— Вы переходите в контрнаступление?
— Ваше дело — наука, профессор.
Солдат с усмешкой смотрел на меня. Я избегал его взгляда. Я не хотел неприятностей. Моя голова раскалывалась. Я забыл кокаин и попросил разрешения вернуться в гостиницу за лекарством. «Возьмите мое», — сказал Петлюра. Он протянул мне маленькую золотую коробочку, полную кокаина. Я нисколько не удивился. Вся эта революция, вся гражданская война — битвы на «снежке». Это топливо питало всю военную машину, топливо, гораздо более важное, чем политика или порох. Восстановив силы, я заметил солдата, который нагло ухмылялся:
— Думаете, я не знаю, что делаю?
— Думаю, что вы единственный, кто знает, товарищ.
Петлюра мрачно произнес:
— Вас могут расстрелять, капрал.
— Думаю, что сегодня у меня есть шанс, товарищ Верховный главнокомандующий.
Капрал нисколько не боялся, потому что слишком устал. Я почувствовал симпатию к нему. Нас перехитрили. Даже Сципион[123] нуждался в армии, чтобы уничтожить карфагенских слонов. И все в те дни было залито солнечным светом. Все битвы велись на жаре, а не в снегах. Только Ганнибалу был знаком снег, и то это были уютные снега Альп, а не снежные пустыни России. Рагнарёк наступал снова. Энтропия. И в России так много подтверждений этого. Нам повезло —
