– Глаза-глаза! – ворчал Тиэра. – Вон, у филина тоже глаза, аж ночью светятся! К его дочери другой раз посватайся!
Антеро бросил на саво такой взгляд, что тот разом притих.
Сватовство в Похъёле все же отличалось от карельского. Если в Карьяле, отказав жениху, его провожали за ворота, то в Похъе любой хозяин имел право убить неугодного. Соплеменнику здесь предложили бы смертельно опасное испытание, а с чужим и возиться не стали – убийство инородца не считалось злым делом. Праздник Укко завершился, и закон гостеприимства перестал служить оберегом для чужеземцев; им бы следовало, опасаясь за свою жизнь, уходить крадучись, но вместо этого они посмели совершить неслыханную дерзость – пришли сватать дочь благородного похъёланина!
Ни Хирвио, ни его людей невозможно было убедить разумным словом или задобрить подарками, не вышло бы даже условиться на честный бой – они желали скорой расправы над инородцами, и тем оставалось только бежать либо бесславно сложить головы. Антеро понимал это, понимал всегда – и всё равно досадовал на себя, на свое бегство в день злосчастного сватовства. И никак не мог забыть отчаяние и страх в широко раскрытых глазах любимой. Эти глаза так и остались с ним, словно мольба о помощи, безмолвный, жалобный зов…
* * *Антеро не шёл на этот зов много лет, но зов не утихал. Он остался в глубине памяти и временами становился невыносимо громким, мучая рунопевца в часы одиночества или же долгими зимними вечерами. Даже не помышляя о новых странствиях, Антеро чувствовал, что вернётся в Похъёлу, какими бы опасностями не грозил северный край. И вот он снова здесь, он отыскал Велламо. Но её некогда лучистый взгляд ныне холоден и горек, словно вода Туони. Что ж, он заслужил эти холод и горечь.
«Ты пришёл поздно…»
На дворе стояла глубокая ночь. Антеро сидел у огня с кантеле в руках – сон не шёл к нему, несмотря на усталость. Давно уже спали утомлённые охотой Тойво и Уно, постанывал во сне помятый Кауко. На ночь глядя ушла из дома хозяйка, и до сих пор не вернулась – не сказала, зачем уходит, лишь сердито отказалась от помощи Антеро.
«Поздно». Рунопевец перебирал струны – кантеле не пело. Мелодии обрывались, едва начавшись, скатывались обрывками звуков и угасали в темноте, куда не доставал красноватый свет очага. Кантеле вторило душе своего хозяина и, если бы могло, стонало бы человеческим голосом.
Пламя в очаге качнулось – беззвучно, отряхивая снег с мохнатых сапог, вошла Велламо. Тотчас голос кантеле заструился плавным неспешным напевом.
– Кто смазал петли? – с недовольством в голосе спросила хозяйка, не глядя на рунопевца.
– Я, – отвечал Антеро. – Чтобы не скрежетали.
– Ты лишил мою дверь голоса! – ворчала похъёланка. – Раньше она пела, когда приветствовала или провожала меня!
– Пусть теперь кантеле поёт тебе, – промолвил Антеро. – У него голос звонче и песен оно знает поболе!
– Не надо! – по-детски сморщила нос Велламо. – Не люблю я ваших карельских игрушек!
– Вы вообще петь не любите, – отвечал рунопевец. – Все бы вам лопарей убивать.
– Ещё как любим! – обиделась Велламо. – А лопари… Не говори мне о них, ладно? – вдруг попросила она дрогнувшим голосом. – Когда отец и братья возвращались из Лаппи с добычей, они веселились, а матушка плакала!
Рунопевец кивнул в ответ.
– Мы умеем и любим петь, – женщина говорила торопливо; видно было, что мысли о вражде сородичей – похъёлан и саамов – причиняют ей боль, от которой нужно скорее отвлечься. – Мы состязаемся в пении, взявшись за руки. Каждый поёт понемногу в свой черёд, следуя начатому. Часто в таких состязаниях рождаются новые песни.
Антеро молча подвинулся на лавке и протянул хозяйке руки, приглашая начать пение. Велламо уселась напротив.
– Ой ты, стройная берёза, —– начал Антеро.
– Белый пояс, лист зелёный, —– подхватила Велламо.
– Сможешь дать мне древесины,Дать частицу для работы, —– продолжил рунопевец. —
– Я бы кантеле устроил,Пятиструнное наладил,Чтоб оно звучало славно,Чтоб давало людям радость.Чтобы дети веселились,Чтоб девицы улыбались,Зрелым людям для услады,Седовласым в утешенье.Дальше запела Велламо – удивительно чистым высоким голосом:
– Не гожусь я для веселья,Сладких звуков не исторгну.Как служить на радость людямТой, что радости не знает?Разве древком для секиры,Ратовищем для железа,Иль для пламени дровами,Для прожорливого пищей.Посмотри, на чём расту я,Что корнями прижимаю:У корней шипят гадюки,Змеи чёрные без счёта,Злобно шеи поднимают,Жгучий яд на землю брызжет,Человек не сядет рядом,Отдохнуть не пожелает.Посмотри – в ветвях берёзыПосреди листвы зелёнойВорон крылья расправляет,Чёрный каркает злорадно.Я тогда бы веселилась,Я тогда б звенела славно,Если б малые детишкиУ корней моих играли,Если б сойки и синицы,Леса звонкие подругиНа ветвях моих уселисьПеть и радоваться солнцу.Женщина умолкла – и снова вступил Антеро:
– Я достану меч железный,Подниму клинок искристый,Головы срублю гадюкам,Перебью поганым шеи.Улетай, негодный ворон,Прочь лети ты, коршун Туони,Среди скал найди местечко,В ледяных камнях – гнездовье.Если ж этого все мало,Не придёт к березе радость,Сам тогда спою зелёной,Сам затею песнопенья.Пусть услышит белый поясИ раскидистые ветвиСчастья звук в волшебных песнях,Рун целительное слово!Тойво спал, с головой укрывшись лопарской курткой. Сон перенёс его далеко-далеко отсюда, из занесённой снегами Лапландии в край, до того похожий на родную Сувантолу! Здесь вовсю благоухало цветущее лето, издалека слышались смех и весёлые речи. Звенело кантеле, кто-то пел, и голос казался знакомым, но саму песню Тойво слышал впервые.
Он увидел, как на солнечном пригорке качала ветвями высокая стройная берёза удивительной красоты; к ней приближался путник. Он не нёс в руках ни топора, ни корзины для лыка – только кантеле на лямке через плечо. С приближением человека дерево словно обрадовалось, сделалось ещё краше прежнего. Змеи, гревшиеся на солнце у корней берёзы, ускользнули в траву; путник подошёл к дереву, коснулся рукой белого ствола и улыбнулся, снимая с плеча кантеле.
И тут же перед ним словно из-под земли вырос чудовищный зверь. Он походил на волка, но ростом и мощью не уступал быку. Серая со стальным отливом шерсть стояла дыбом, из разинутой пасти верёвками свисала слюна. Чудище встало на дыбы, оскалило зубы и ринулось на путника, тесня его прочь от берёзы, ударом когтистой лапы выбило из руки человека нож – его единственное оружие.
Тойво вздрогнул и открыл глаза. Неравная схватка оказалась всего лишь страшным сном и в один миг растворилась в черноте за бычьим пузырём окон. Юноша перевёл дух – подобное виделось ему нечасто и скоро забывалось, от ярких сновидений оставалась только пара-тройка мелких лоскутков. Вот и сейчас в памяти задержался нож человека – он отлетел и вонзился в огромный трухлявый пень у самых ног Тойво. Прежде чем снова укрыться за тяжелыми веками, взгляд Тойво упал на две фигуры возле очага – женщина-хозяйка прижималась
