– Значит, нам остается только читать газеты, – сказал Уэст. – Позвольте показать вам заголовки. – Крохотная фигурка в никтоскопе надела круглые очки и уставилась на стопку газет. – «Коммунисты захватили Мадрид». «Мадрид стал красным». «Советская Испания». И так далее, и тому подобное. Именно об этом вы и рассказываете, насколько я понимаю.
Искры души премьер-министра покрывала непрозрачная оболочка, но через нее проникали крохотные искорки, и от них исходило зловещее красное свечение.
– Мне придется разговаривать об этом с парламентом. Дело больше не касается только разведки. Социалисты, набирающие в Британии волонтеров воевать с Франко, – это одно. Но когда коммунисты стреляют в британского дипломата – это совсем другое. Жаль, что мы не можем найти лучший вариант. В самом деле жаль. Я всегда мечтал быть выше мелких проблем человечества. Но сейчас у меня нет выбора. Придется начать войну в Испании.
Уэст посмотрел прямо в никтоскоп, и даже через размытый водоворот линий Питер заметил боль в его глазах. Он не сомневался, что ему померещилось, но взгляд был испытующе устремлен прямо на Питера, словно премьер-министр – преподаватель на экзамене, а Питер – снова студент.
* * *Весь год после смерти Седрика Питер готовился к выпускным экзаменам в Кембридже. В учебе он находил утешение, хотя постоянно чувствовал, будто ходит по хрупкому льду.
Может, именно поэтому он заставил себя работать быстрее и усерднее, учился по двадцать часов в сутки, продираясь через печально знаменитые вопросы для третьей части финальных экзаменов в тщетной надежде найти что-то в геометрии, алгебре или функциональном анализе, опровергающее аргументы Уншлихта.
По ночам Питер бодрствовал, обернув голову мокрым полотенцем, и пил кофе до изжоги в желудке. Когда он наконец засыпал, ему снились пирамиды слонов и мухи, балансирующие на дрожащих строчках Китайской теоремы об остатках, а также ее приложениях.
Прохладным майским утром, за три дня до экзамена, он встал в четыре утра после почти бессонной ночи. Оделся и пошел бродить по пустынным улицам, еще только начинало светать.
Он очутился у башни часовни Святого Иоанна. Перед экзаменами ее заперли, но железная решетка не была преградой для бывшего ночного верхолаза его калибра. Дымоход, потом открытое окно – и он внутри. На вершине, перед каменным парапетом наклонной крыши, находился небольшой выступ. Питер встал на него и подошел к краю. Его манила к себе бездна.
Как всегда, сверху мир выглядел совсем по-другому. Едва проступающие очертания города имели строгий порядок, неочевидную по ночам геометрию. Он почти поверил, что в мире есть смысл.
Но это была ложь. Сам разум упал с этой стены и разлетелся на мелкие кусочки, так что уже не собрать. Мать все неправильно поняла. И в этом мире тоже ничего нет, а в Стране вечного лета безбилетника ожидает блаженный сон угасания без воспоминаний – желанный дар.
После смерти Седрика Питер сжег свой Билет. А теперь сомневался, что сумеет получить его, даже если захочет. Всего один шаг отделял его от того места, куда уже ушел отец, – бесформенного, бессмысленного эфира.
Питер закрыл глаза и глубоко вдохнул.
И вдруг услышал снизу крик:
– Мистер Блум!
Прямо под ним стоял Уншлихт, в одной рубашке без пиджака.
И тут Питеру показалось, что неправильно прыгать, когда кто-то смотрит, это дело интимное, касающееся его отношений с миром. Он подумывал спрятаться, но было уже поздно.
– Мистер Блум, если вы там закончили, не могли бы вы пойти со мной?
Уншлихт откинулся на спинку стула, сцепив пальцы, и ясными глазами ловчей птицы уставился в пространство. Они сидели в его квартире в башне Тринити-колледжа. Там был стол, два складных стула и больше практически ничего – ни штор, ни книг. На письменном столе лежали сложенный домиком журнал и перьевая ручка.
Уншлихт долго сидел неподвижно и молча, как будто забыл о Питере. Выглядел он каким-то растрепанным. К рубашке прилип листок, брюки на коленях испачканы травой. Потом философ поднял голову и склонил ее набок, как делают соколы.
– Вам очень повезло, мистер Блум, что мы с другом заметили вас с лужайки. Что бы мы с вами делали?
– Я больше не стану пытаться, сэр, – сказал Питер. – Это было глупо. Дурацкий порыв. Вызов. В понедельник я сдам экзамены, как и собирался, и обещаю…
Уншлихт рубанул воздух ребром ладони.
– Я совсем не о том. Кажется, вы приняли мои философские комментарии очень серьезно. Это хорошо. Очень хорошо. Но боюсь, теперь вы слишком одержимы смертью.
Питер промолчал.
– Это глупо. Ведь мы не переживаем смерть. Это даже не значимое событие в жизни. Если считать вечность не бесконечностью, а безвременьем, то вечная жизнь принадлежит живущим в этом мире.
– Но Страна вечного лета…
– Она не играет роли. Это просто еще одна конструкция без подлинной вечности. Доска для очередной словесной игры. Но скажите, мистер Блум, кто устанавливает правила? Кто стоит у доски, наблюдает и судит?
– Не знаю.
Питер чувствовал себя неуютно под его немигающим взглядом. От Уншлихта пахло травой и сексом, и Питер вдруг понял, как именно тот испачкал колени.
– Так вот, позвольте показать, – сказал Уншлихт. – Я лишь лестница, мальчик мой. Забраться вы должны самостоятельно, потом отбросить лестницу.
Он встал и вытащил из-под кровати тяжелый кожаный чемодан. Поднял его, чуть напрягшись, и поставил на стол перед Питером.
И открыл.
Внутри был Бог.
15. В пабе «Синий пес», 30 ноября 1938 года
Паб «Синий пес» стоял чуть в стороне от Бромтон-роуд, вдалеке от оживленных кафе и магазинов Найтсбриджа и великолепия музея Виктории и Альберта. По переулку задувал ветер, и голые деревья в частном саду на другой стороне улицы качали ветками и что-то шептали. Яркие окна паба так и манили заглянуть из ноябрьской темноты.
Сразу у входа на Рэйчел накатили волны удушающей жары газового камина и пивные ароматы. Паб был маленьким и тихим, всего несколько столиков и большой радиоприемник, из которого доносилась немецкая песня; картины и постеры с портретами собак на синих стенах и потертая барная стойка с латунными кранами. Хозяин, старик с густыми седыми усами, кинул взгляд на Рэйчел и снова занялся полировкой бокала.
Она заказала полпинты сидра себе и пинту светлого, стянула зимнее пальто и села у камина. Кажется, она слегка простудилась, так что тепло пойдет на пользу. Через пятнадцать минут тренькнул колокольчик над дверью, и вошел Блум.
– Питер. Приятно снова тебя видеть. Я заказала тебе пиво.
После вечеринки у Харрисов Рэйчел впервые видела Блума во плоти. Насколько она могла судить, он воспользовался тем же телом, что и в прошлый раз, хотя в толстом шерстяном пальто и шляпе выглядел как медведь.
Бармен нахмурился в сторону Блума и продолжил полировать стакан. Новых мертвых не везде привечали, в особенности немецкие иммигранты.
