Лучше всего люди определяются по обуви и по рукам, у этого были пухлые ладони с ухоженными пальцами и чищеные туфли с вытянутыми носками. Есть такая особая порода людей – где бы они ни ходили, у них всегда чистая обувь, раньше я думал, что у них идеальное чувство равновесия, и они в грязь не вляпываются, теперь знаю, что у них всегда с собой чистящая губка в футляре.
Одет хорошо. Не так, как местные. Дорого. В клетчатом пиджаке для гольфа, ткань толстая и как будто всегда новая.
И глаза. У местных в глазах никогда угрозы нет, подходит к тебе такой баскетбольный негрила, предлагает такси до Гондураса, а не страшно, видно, что опасности никакой, а этот… Другой. Опасный. То есть я сразу почувствовал эту опасность. В движениях. В наклоне головы. Что-то знакомое в нем было, я его словно знал. Хотя все гопники, даже пришедшие в возраст, похожи друг на друга. Но этого я…
Этот клетчатый мужик имел свернутые в трубки уши, точно у него к вискам были приклеены толстые коричные бигуди. Я сразу представил его почки.
Да, почка. Идет в биоскоп.
– Слушай, друг, тебе чего надо? – спросил я.
Я понял, что зря это произнес. Потому что вся эта банда тут же на меня посмотрела.
Анна насторожилась. Напряглась. А этот клетчатый прищурился и облизался. Анна потянула меня в сторону, но не успела утянуть.
Он плюнул мне под ноги. Остальные подтянулись ближе. Думаю, они не хотели меня бить, просто весело им было.
– Гусанос, – сказала Анна негромко.
Негромко так, но я услышал.
Клетчатый тут же побордовел от ярости, а его товарищи опять рассмеялись и забулькали языками. Быстро и нехорошо они вдруг оказались вокруг нас полукругом, а клетчатый протянул руку и ткнул Анну пальцем в щеку. Друзья клетчатого загоготали еще веселее, а я почти кинулся на него, Анна остановила, чуть качнув головой.
Анна молчала, смотрела на него, в глазах бешенство кипело. И еще такое… незнакомое. Как в новых фильмах, где в первой сцене Раневская велит высечь Лопахина на конюшне, а в последней он, обряженный в кожан и с револьвертом на боку, сладострастно оттаптывает ей ногу в трамвае. Так вот, в глазах у нее как раз такое выражение и было. Мне оно чрезвычайно понравилось.
Клетчатый мужик еще что-то сказал, затем указал на океан и ухмыльнулся. Затем он указал пальцем на меня, указал на Анну, сделал быстрое движение руками, хлопнул правой ладонью по левому сжатому кулаку и причмокнул. Его спутники тоже запричмокивали. Ну я понял, что он хотел сказать, чего уж тут непонятного, я не дурак.
– Пойдем отсюда, – Анна потянула меня за руку. – Пойдем.
– Да не, я, кажется, пять куков уронил, – сказал я. – Сейчас…
В этот раз она не успела меня остановить.
Простая и действенная штука, тренер показывал после занятий. Делаешь вид, что запнулся, проваливаешься на левую ногу, неловко, но быстро шагаешь вперед, опираешься на правую, апперкот, все.
Главное успеть поймать придурка, чтоб с размаху башкой на асфальт не приложился, ну, это если кто гуманист. Я успел, я гуманист. Хорошо получилось, попал в подбородок, коротко, хлестко, без толчка, так что этот герой и башкой не дернул, раз, съехал мне в объятия, вывалив язык.
– Эй, брателло! – я похлопал его по спине. – Тебе нельзя так пить! Да еще в такую жару!
Я осторожно опустил его на асфальт, повернул на бок, чтобы языком не подавился. Хлопнул по щеке костяшками.
Клетчатый пошевелился и глаза открыл. Нормально, жить будет.
– Солнечный удар, – пояснил я и улыбнулся.
Так улыбнулся, чтобы поняли – лучше не рисковать.
Поняли. Не стали.
– Пойдем, – теперь уже я взял Анну за руку.
Хорошо я себя чувствовал, очень. Бугаю лет тридцать с лишним было, круглый такой, борзый, а я его с полтычка. Повезло, отработал на факторе неожиданности, зато красиво.
Мы шагали по Малекону, стараясь побыстрее убраться. Возле остановился таксист и предложил весь мир за десять куков, до Эль Моро же за шестнадцать. Я согласился. Мы запрыгнули в такси. Я не знал, куда тут ехать, обернулся к Анне.
Она назвала адрес.
В этой части города было спокойно, пыльно, и пыль позавчерашняя, ленивая и тяжелая, как пески Варадеро, точно натертая из гранита, она вскидывалась за машиной длинными рыжими протуберанцами, пыталась подержаться щупальцем за мятый бампер, зря, наш машинейро был быстрее любой всякой пыли.
Мы доехали до окончания Малекона; я ожидал грандиозности в его завершении, памятников, крепостей или обрывов хотя бы, бурунов и рифов, но все ограничилось отелями с экономными бассейнами, выжженным до желтизны бейсбольным полем, гнилой гаванью, под которую послушно нырнула самая-самая набережная, а вынырнула не Малеконом вовсе, а Авенидой Квинта, что гораздо хуже. За тоннелем начались зелень и плоскость, зелень неприятно-фикусного цвета, а плоскость как плоскость. Дома тут были от силы трехэтажными, деревьев разных много, в основном буйные кубинские баобабы и пальмы, обычные такие здешние мультяшные пальмы, на такую смотришь – и непонятно, не из пластмассы ли отлили? Фикусного цвета.
Людей на улицах встречалось мало, видно, что все отправились на набережную или ленились по своим касам[2]. Таксист необычно молчал, думаю, злился от того, что ему приходилось тут рулить в жару, пока все остальные бродили по набережной, бездельничали, лежали нога на ногу на парапете, пили пиво и мечтали хором и по очереди. Анна молчала, радио мололо за двоих.
Диктор с энтузиазмом что-то сообщал, видимо, докладывал об успехах в народном хозяйстве и о других достижениях, кажется, еще цифры перечислял, наверное, рост. Голос твердый и призывный, и хочется следовать ему, выйти на площадь с транспарантом, уверенно ведущим в светлое послезавтра. Но только чтобы мелким шрифтом на транспаранте было написано и издалека не видно, лишь если носом и в сильный прищур. А если какой чудилка находился прочитать, что там именно мелким и в углу, то все на него как на чудилу и смотрели. И сам он это знал. И оптимистичный диктор знал и прибавлял голосу громкости, но от этого передача сделалась вдруг истеричной и бешеной. Анна это, кажется, почувствовала и попросила выключить. И почти сразу мы приехали.
– Приехали, – сказала Анна. – Это здесь.
Таксист остановился, мы вышли. Таксист спросил – подождать? – Анна покачала головой – нет, зачем.
Двухэтажное здание цвета светлой, чуть розовой охры, с испанскими сужающимися кверху окнами-бойницами, отчего само строение весьма напоминало крепость. И квадратная башня над входом, ну да, лить смолу и сыпать камни.
