– Скажите, – я пристально посмотрела ему в глаза, – а я как-то могу спасти остальных?
Исполнитель долго молчал.
– Не знаю, – ответил он наконец. – Это буду решать не я. Возможно, мне удастся уговорить комиссию провести вторую стадию Эксперимента, этот вопрос обсуждался. Должен признаться, я впечатлён, мы не ожидали таких результатов. Что ж, вы согласитесь остаться с ними? И держать их в неведении?
Я не раздумывала ни секунды.
– Да, – выпалила я. – Я согласна.
Грубиян
Рыбачка, как всегда, сидела на бортике бассейна, удила рыбу.
– Рыбачка, давай после Эксперимента поженимся, – предложил я.
– Давай, миленький.
Внешне за последние несколько лет она почти не изменилась, но улыбалась теперь гораздо реже и плакала изо дня в день – внезапно, без причин.
– А как же я? – раздался за спиной голос Книжницы. – На мне ты тоже обещал жениться.
Я обернулся. Она сильно сдала с тех пор, как утонул Полковник и уехал в отпуск Трубочист. Кричала, не давая нам спать по ночам. В столовой забывала поднести ложку ко рту. Да и двигалась еле-еле, натыкаясь на стены и останавливаясь в самых неподходящих местах.
– Книжница, давай после Эксперимента поженимся, – предложил я.
Небо
Фёдор Березин
Эвольвента
У них лопнул парус. Громко сказано! Он не побежал разрезами по шву, не прыснул высушенной насквозь солёной ниткой, не затрещал, колотясь, в порывах ветра, и скрип предательницы мачты, освобождённой от надрыва, не обрезал вой урагана, но миг, когда мономолекула рассыпается в атомную труху, нельзя не заметить. Вся Вселенная перед вами сминается, комкается, звёзды, накладываясь, сталкиваясь, давя друг друга, рождают, тут же убивая, безумные сбегающиеся созвездия. И торжествующее безмолвие заслонённого сценой мира гасит световую радугу сапогом реальности. И снова впереди немерцающие, игольные проколы млечной бездны, и не сдвинутся миллиметром парсековые дальности. Покойная недвижимость обманной статичности. И ещё до механичности взгляда в датчик ускорения, в пурпур аварийной лампы, вы всё уже знаете: клочья, скрученные квадраты гектаров, а скорее, пыльца вашего паруса мчится, уносится – уже умчалась, уже унеслась – в пустоту бездны курсовых звёзд. Ну, что же, случается, думаете вы, приходя в себя, через длинную-предлинную секунду резонирующей внутри растерянности. Всё не вечно, тем более альстремная тонкость молекулы-гиганта. Бывает, облегчённо вспоминаете вы, вот тогда возле…
– Бывает, – бесшабашно громко для новорождённой вселенной впереди говорите вы. – Вот тогда, возле меркурианского перигелия…
– Парус? – догадывается Марина. – Надо же… Никогда бы не… – уже притворно весело и тоже громко после исчезновения зеркального переотражения вселенной.
– Да, случается, – растягивая рот в улыбку и пытаясь отвернуть глаза от пурпура панели и проколов звёзд впереди, продолжаете вы. – Тогда, возле Меркурия, мы дважды теряли лисель, а Мегрэ, вообще, марсель – четыре раза. Поэтому и не вошёл в «десятку».
– Когда это было… – возражает Марина, тоже глядя в пурпурное пятно на пульте. Конечно, дело не в том когда, оба знают, что она имеет в виду под временем: техника солнечных парусников ушла вперёд, резко, в два порядка, повысилась надёжность. На той старине они бы не рискнули забраться сюда. – Даже интересно, правда? – исправляет свою ошибку Марина, показывая ямочку пурпуру и звёздам впереди. – Будет что…
Дадди, косясь, отслеживает её профиль, чёткость и неповторимость линий, толкающих его на подвиги. На этот рейс тоже, разумеется, если быть честным. Он наконец преодолевает гипноз аварийной лампы, берёт Марину в фокус, вновь клеит бесшабашную улыбку уверенности.
– Сейчас, милая, – басит Дадди с высот всесильного опыта старого космического волка, которому все эти штучки-дрючки пустоты за силовой защитой, от которых у юнг-курсантов сердце делается спринтером, а в голове толпятся книжно-фильмовые аналогии – скука смертная, суета детсадовская. – Проверим поле – чего торопиться, – сделаем всё как надо, – Дадди склоняется над пультом. Тренированные перчаточные пальцы готовы давить клавиши, вращать кнюппели, а глаза шарят ниже, хотят выйти из зоны аварийной цветовой гаммы. – Аккуратненько свернём реи. Пусть сканер пробежится, вдруг клочья там…
Уже загораются впереди новые, оживлённые пилотом Дадди огоньки. Хочется зыркнуть на Маринку, узнать, каким она его сейчас видит. Он сдерживается, следит за индикацией.
– Так, рея в узле, – поясняет космический волк Дадди.
Вообще-то есть специальные команды для каждой операции, но он здесь не на стажировке и не на сдаче прав. Понятное дело, Марина тоже не лыком шита, пусть не его стаж, но тоже влюблена в солнцелёты по уши – на гонках и познакомились. Ей, разумеется, понятно каждое переключение, но…
– Проверим и кливера заодно? – уважая опыт спутницы и желая приобщить её к вершащемуся приключению, интересуется Дадди.
К тому же есть повод глянуть на неё в упор. Всё в норме: никакой бледности, губы не поджаты, глаза внимательно следят за руками Дадди. Пульт, конечно, у них анахронизм – нет, скорее, нечто сотворённое под анахронизм – стиль ретро. Но, разумеется, в далёкую эпоху надуваемых воздухом парусов не было ничего похожего, однако сейчас, на соревнованиях, используются именно такие – спортивная мода. Марина кивает, улыбается уже не натянуто. Смехотворность произошедшего умиляет.
– Чего он порвался-то? – спрашивает Марина, хотя ответ её наверняка не интересует – это психотренинг, поддержка Дадди и себя.
– Какой-нибудь метеорит, мелюзга бродячая, – растолковывает Дадди банальщину. – Здесь, вблизи гиганта, они несутся как ошпаренные, хотя, может, и по нормальной – круговой – орбите ходят, – он жмёт плечами. – Правда, на сонаре ничего не мелькало. Ну так, жменя пыли какой-нибудь, мало ли… Бывает, – он снова шевелит плечами. – Кливера в норме. Стаксели… Они у нас покуда не развёрнуты. Запас! – Дадди поворачивается и подмигивает Марине, однако последняя шутка – это некоторый перехлёст.
Последовательно, одну за другой, он проводит ещё несколько не связанных со случившимся операций. Но всё это мелочи, всё в полном ажуре, и цикл неумолимо приближается к решающему моменту, когда в свернувшуюся жидкометаллическую рею вспрыснется граммулька мономолекулярной взвеси и подогреваемая током рея надуется, утончаясь и растягивая вширь застывающую, но гибкую плёнку, мгновенно творящую структуру толщиной с атом, но площадью в десяток километров.
И вот теперь, дойдя до цели, Дадди на мгновение замирает. Он понимает, почему медлил. Толчком, со сбоем сердца, до него докатывается, что и Марина уже поняла. Неосознанно, а может, ввиду самостоятельности, мыслящий локоть пытается отгородить от неё знание. Всё напрасно. Однако Дадди осознаёт себя мужчиной – язык его снова оживает и улыбка не отклеивается. К тому же он сам ещё не верит – хочет убедиться и попаниковать в одиночестве ещё пару-тройку секунд.
– А как там наши эзелькофты? – спрашивает он сам себя вслух. – Каково сейчас световое давление? – Последнее слово неудачно выбрано, он с ужасом понимает это, поворачивается и убеждается, что она заглядывает за его по-дурацки приподнятый локоть. – Марин…
– Что будем делать? – спрашивает она, совсем не улыбаясь и глядя прямо в глаза.
– Каков световой поток? – подправляет он тот
