Описать в человеческих словах и выражениях то, что ощущала Ева, подключаясь напрямую к биоте, невозможно, потому что на эти короткие секунды она словно бы сама превращалась в животное, которое не способно мыслить абстракциями и анализировать своё состояние, подчиняясь исключительно рефлексам. Лишь в последнее мгновение перед выходом ей изредка удавалось схватить просыпающимся сознанием сумбурную смесь впечатлений: оглушающий перестук сердец, нервное подёргивание усиков, рывки ложноножек, мучительное деление клеточных ядер, сосущий изнуряющий голод, стремительное совокупление, тягучее движение к свету, последняя конвульсия. Потом включался разум, и Ева получала готовые инструкции к дальнейшей работе. Так и теперь, едва встав, она начала действовать. Разбросала кирпичи, собрала золу в один из брошенных пакетов, после чего высыпала её под кусты дикой малины – отличное удобрение для рубусов. Затем вернулась к остаткам пикника и разбила все бутылки на мелкие осколки, часть из которых прикопала, задавая пространственную форму гифам будущего мицелия. Толстое стекло оставила на разбор сорокам и воронам. «Розочкой», сделанной из бутылочного горлышка, измельчила куски маринованной свинины, распределила полученный фарш вдоль муравьиных путей. Окурки перебрала – размокшие закидывала в пакет, крепкие оставляла у корней деревьев, памятуя о воробьях, недавно научившихся обкладывать свои гнезда использованными сигаретными фильтрами, которые оказались прекрасным утеплителем и репеллентом, отпугивающим клещей. Обломки шампура воткнула в землю под красной рябиной – летом дешевое железо проржавеет, насытив поверхностный слой почвы своим оксидом, что защитит растение от клейстотециев мучнисто-росяных грибов и от рябиновой моли, которая скоро выйдет из куколок и начнёт откладывать яйца. Завершив утилизацию, Ева наполнила пакеты пластиковой одноразовой посудой, которую лесной биоценоз не способен усвоить, завязала и повесила на сук, намереваясь прихватить на обратном пути.
Ева не всегда понимала смысл своих действий. Ясно, что распределение мусора по стратам позволяет упорядочить и, соответственно, ускорить освоение антропогенного ресурса, что повышает информационную связность биоценоза. Но куда чаще Еве приходилось заниматься более странными делами: разорять гнёзда или, наоборот, подсаживать выпавшего птенчика; охотиться на определённый вид жуков, поголовно истребляя их; горстями носить привозной песок с пляжей Белого озера в чащобу, закапывая его под кустарником. Будь у Евы под рукой накопительные базы данных эко-корректоров, она лёгким движением получила бы описание процедур с перечнем возможных результатов, но Робинзон полагается лишь на личный багаж знаний и на собственный нюх.
Когда это началось? Ева хорошо помнила, как её жизнь разделилась на две части, которые с возрастом становятся всё более неравными. Точнее будет сказать, что она совсем не помнила ту прошлую жизнь, словно в её голове произошло полное замещение – одна личность стёрлась до нуля, а другая навечно заняла её место. Разумеется, Еве не составило труда узнать, что с ней было до замещения: мать во время возлияний с очередным дружком обожала перемывать косточки свекрови, а Ева была не глухая и умела сопоставлять информацию. Её история могла бы стать сюжетной основой для сумрачного романа а-ля Достоевский, но вряд ли станет, будучи ужасно банальной в контексте эпохи. Мать Вера забеременела в возрасте семнадцати лет от парня, который учился в одном с ней классе. Парень был из приличной семьи, твердо постановил жениться и воспитывать ребенка. Старшие выступили против, но парень наплевал на вялый родительский протест. Более того, внезапная беременность подружки настроила его на такой лад, что он решил уйти в самостоятельные: снял квартиру для своей юной семьи в доме за МКАД и пошёл вместо института в техникум поблизости. Естественно, загремел в армию. И, естественно, его там убили – на Первой Чеченской, при штурме Грозного. Наверное, в какой-нибудь святочной сказке родители отца раскаялись бы в содеянном разрыве, пригрели мать-одиночку и милую сиротку, но в реальности, как правило, бывает с точностью до наоборот. Свекровь скандально прогнала «прошмандовку» с похорон и велела никогда больше не звонить. Еву она считала «уродкой» и отказалась обсуждать будущее внучки даже с сотрудниками Центра помощи семье и детям, куда поначалу обратилась Вера. Через год дедушка и бабушка снялись вместе с дядей (у них, кроме отца Евы, был ещё младший сын) из Москвы и эмигрировали в Израиль – понятно, что после такого даже слабые связи, через общих знакомых, прервались. Небольшую помощь оказывала бабушка по материнской линии, но и её Ева отчего-то пугала, и она неоднократно намекала на то, чтобы сдать девочку в приют. Только Вера твёрдо стояла на сохранении семьи. Больше того, когда долги и проблемы начали зашкаливать, мать начала решать их кардинальным образом – настояла на переселении бабушки к себе на окраину, а квартиру в центре сдала каким-то иногородним бизнесменам. Поскольку теперь было кому сидеть с Евой, устроилась сразу на две работы: поварихой и уборщицей в офис юридической фирмы. Попытка была смелая и, возможно, у матери получилось бы справиться, но судьба свела её с младшим партнером фирмы, который не только был женат и, соответственно, имел семью, но и занимался самыми щекотливыми бандитскими делами. Понятно, что добром такая связь не могла кончиться. Мать рассказывала, бывало, собутыльникам о том, как во время кризиса девяносто восьмого года на злополучного любовника перевели «стрелку» по корпоративному долгу, и он прятался у неё на квартире от киллеров. В конце концов его вычислили и расстреляли прямо в подъезде, куда он вышел покурить. От всех этих переживаний бабушка слегла, а когда выздоровела, то решительно собралась и уехала к двоюродной сестре в Тверь. Жизнь Веры, так толком и не начавшись, покатилась под откос. Новую работу она не нашла да и не искала – доход с квартиры в центре позволял сводить концы с
