– Разве тротуары не были совершенно закрыты? – спросила она.
– Были, – отвечал я ей, – но не на всем протяжении, а только местами, так как это было предприятием частных лиц.
Она рассказала мне, что теперь во время дурной погоды все улицы защищены подобно той, которую я видел пред собою, и что навес снимается, когда он не нужен. Она заметила, что в настоящее время признавалось бы безрассудным допускать какое бы то ни было влияние погоды на общественные дела.
Доктор Лит, шедший впереди и слышавший отчасти наш разговор, обернулся и заметил, что разница между веком индивидуализма и веком солидарности отлично характеризуется тем фактом, что во время дождя в XIX столетии жители Бостона открывали триста тысяч зонтиков над таким же количеством голов, тогда как в XX столетии они открывают единственный зонтик над всеми головами.
В то время как мы продолжали идти, Юдифь сказала:
– Отдельный зонтик для каждого человека у отца самый любимый предмет для иллюстрации старых порядков, когда каждый жил только для себя и для своем семьи. В нашей художественной галерее есть картина XIX столетия, на которой изображена толпа народа по время дождя. Каждый держит зонтик над собою и над своей женой, предоставляя каплям своего зонтика сливаться на соседей. Отец полагает, что художник написал эту картину, как сатиру на свой век.
Наконец мы вошли в большое здание, куда целым потоком входила масса людей. Навес помешал мне видеть лицевой фасад здания, но, судя по внутреннему убранству, превосходившему даже магазин, посещенный мною накануне, – фасад, вероятно, был великолепен. Спутница моя заметила, что скульптурная группа, помещенная над входом, считается замечательною. Поднявшись вверх по великолепной лестнице, мы несколько времени шли по широкому коридору, в который выходило много дверей. Мы вошли в одну из них, с надписью имени моего хозяина, и я очутился в элегантной столовой, где был накрыт стол на четверых. Окна выходили во двор, на котором бил высокий фонтан и музыка электризовала воздух.
– Вы здесь, по-видимому, как дома, – сказал я, когда мы сели за стол, и доктор Лит дотронулся до кнопки.
– Да, ведь это на самом деле часть нашего дома, хотя несколько и отделенная от него, – возразил он. – Каждая семья округа за небольшую годовую плату имеет в этом большом здании отдельную комнату для своего постоянного и исключительного пользования. Для приезжих и отдельных лиц устроены помещения в другом этаже. Когда мы решаем обедать здесь, то заказываем обед с вечера накануне, выбирая любое с базара по ежедневным газетным отчетам. Обед может быть самый роскошный и самый простой – какой только пожелаем, хотя, конечно, здесь все значительно дешевле и лучше, нежели приготовленное дома. Действительно, ничто так не интересует нас, как усовершенствования в кулинарном искусстве, и, признаюсь, мы даже несколько гордимся успехами, каких мы достигли в этой отрасли труда. Ах, мой дорогой мистер Вест, хотя в других отношениях ваша цивилизация была еще трагичнее, но я не могу себе представить ничего более убийственного, чем те жалкие обеды, какими питались вы, т. е. те из вас, кто не располагал большими средствами.
– В этом отношении всякий из нас согласился бы с вами, – заметил я.
Затем явился кельнер, красивый молодой человек в форме, весьма мало отличавшейся от общепринятой одежды. Я рассматривал его с большим вниманием, так как впервые мог непосредственно наблюдать обхождение человека на действительной службе промышленной армии. Этот молодой человек, насколько мне стало известно из рассказов, считался высокообразованным, в общественном и во всех других отношениях совершенно равноправным с людьми, которым он служил. Было, однако, вполне очевидно, что ни одна из сторон не испытывала ни малейшего стеснения в своем положении. Доктор Лит обращался с молодым человеком, как полагается джентльмену, без высокомерия, но в то же самое время и без тени заискивания, тогда как юноша держал себя как человек, старающийся в точности исполнить свое дело, но без малейшей фамильярности или раболепства. Это, в самом деле, были приемы солдата на дежурстве, только без военной выправки. Когда кельнер вышел из комнаты, я воскликнул:
– Я не могу прийти в себя от изумления при виде этого молодого человека, так покорно несущего такую лакейскую службу.
– Что это за слово «лакейскую»? Я никогда не слыхала его, – сказала Юдифь.
– Оно вышло теперь из употребления, – заметил ее отец. – Если я его хорошо понимаю, оно относилось к людям, которые исполняли особенно тяжелую, неприятную работу для других, вдобавок перенося от них еще и презрение. Не так ли, мистер Вест?
– Почти что так, – сказал я.
– Такая личная служба, как услуга за столом, считалась лакейскою и была в таком презрении в ваше время, что люди культурные скорее решились бы испытать всякие лишения, нежели снизойти до нее.
– Какая дикая, вздорная мысль! – воскликнула миссис Лит с удивлением.
– А ведь должны же были кем-нибудь исполняться эти услуги, – заметила Юдифь.
– Разумеется, – отвечал я. – Но мы возлагали их на бедных и на тех, у кого не было выбора: работать или голодать.
– И увеличивали бремя, на них налагавшееся, прибавляя к нему еще презрение, – сказал доктор Лит.
– Кажется, я не совсем понимаю вас, – заметила Юдифь. – Неужели вы хотите сказать, чтобы позволяли людям делать для вас вещи, за которые сами же их презирали, или что вы принимали от них услуги, которых, в свою очередь, не пожелали бы возвратить им? Нет, я уверена, что вы не то хотели сказать, мистер Вест.
Я должен был признаться, что на самом деле это именно так и было. Доктор Лит, однако, явился мне на помощь.
– Чтобы объяснить вам, отчего удивлена Юдифь, – прибавил он, – вы должны знать, что в настоящее время принять от другого услугу, за которую мы не были бы готовы в случае необходимости отплатить тем же, считается равносильным тому, если бы взять в долг с намерением не заплатить его, – такова ваша нравственная аксиома; требовать же подобной услуги, пользуясь крайностью или нуждою человека, считалось бы насилием, не уступавшим разбою. Самая скверная вещь в каждой системе, которая делит людей или допускает их делиться на
