– Как же я ее услышу, если останусь дома?
– Очень просто: для этого вы своевременно перейдете с нами в концертную залу и выберете себе там удобное кресло. Некоторые до сих пор предпочитают слушать проповеди в церкви, но по большей части наши проповеди говорятся в специальных акустических, особо приспособленных комнатах, годных и для музыкальных концертов, соединенных посредством проволоки с домами абонентов. Если вы желаете пойти в церковь, я охотно пойду с вами, но вы вряд ли где-нибудь лучше услышите проповедь, чем оставаясь дома. Я вижу из газет, что сегодня будет проповедовать мистер Картон, он проповедует только по телефону. Число его слушателей иногда достигает до 150 000.
– Новизна способа слушать проповедь при таких условиях заставляет меня присоединиться к числу слушателей мистера Картона, – заметил я.
Час или два спустя я сидел в библиотеке и читал, когда Юдифь зашла за мной и мы вместе отправились в концертный зал, где нас уже ожидали мистер и миссис Лит. Мы едва успели удобно усесться, как раздался звонок, а через несколько минут мы услыхали человеческий голос, и неведомое лицо обратилось к нам с обыкновенной разговорной речью.
Вот что мы услыхали.
Проповедь мистера Бартона:
«На прошлой неделе среди нас появился критик из XIX столетия, живой представитель эпохи наших прапрадедов. Было бы странно, если бы такое необыкновенное событие не повлияло так или иначе на наше воображение; быть может, многие из нас старались представить себе общество, каким оно было 100 лет тому назад и склад жизни того времени. Предлагая на ваше усмотрение некоторые мои личные размышления по этому поводу, я думаю, что не нарушу тем нить ваших собственных мыслей, а, скорее, буду следовать за нею».
Тут Юдифь что-то шепнула отцу, с чем он, по-видимому, согласился, и затем он обратился ко мне со следующими словами:
– Мистер Вест, – начал он, – Юдифь предполагает, что вам, может быть, не совсем удобно слушать проповедь мистера Бартона, если она касается такого предмета. Не хотите ли послушать другого проповедника – мистера Свитсера? Юдифь сейчас соединит нас с помещением, где он проповедует, и я обещаю вам чудесную проповедь.
– Что вы, зачем это, – воскликнул я, – уверяю вас, что я с большим удовольствием послушаю, что имеет сказать мистер Бартон!
– Как желаете, – ответил доктор Лит.
Покуда доктор Лит говорил со мною, Юдифь успела дотронуться до кнопки, и голос мистера Бартона моментально смолк. Она снова коснулась ее, и снова раздался его симпатичный, серьезный голос, который уже с первых слов произвел на меня самое благоприятное впечатление.
«Я полагаю, что все мы, заглянувши в прошлое, одинаково поражены той изумительной переменою, происшедшей в одно столетие в материальных и нравственных условиях человечества. Может быть, разница между бедностью государства и людей в XIX столетии и их богатством теперь не более того, что уже встречалось в история человечества, не более, например, бедности этой страны в ранний колониальный период XVII столетия и сравнительно большого богатства, которого она достигла в конце XIX, или разница между Англией при Вильгельме Завоевателе и Англией при Виктории. Хотя в то время богатства государства не служили верным средством для определения положения массы, тем не менее подобные примеры дают нам возможность провести параллель между разницею материальной стороны в XIX и в XX столетиях. Если мы взглянем на нравственную сторону этой разницы, мы очутимся пред явлением, невиданным в истории прошлого, как бы далеко мы ни заглядывали. Пришлось бы извинить того, кто невольно воскликнул бы: «Да, это чудеса!» Тем не менее, если мы отрешимся от пустых удивлений и отнесемся критически к предполагаемому чуду, то убедимся, что в этом чуде, в сущности, нет ничего чудесного, сверхъестественного. Зачем предполагать какое-то нравственное перерождение человечества или уничтожение всякого зла и торжество добродетели для объяснения видимого нами факта, когда объяснение его кроется попросту в реакции изменившейся окружающей нас человеческой природы. Иначе сказать, общество, построенное на ложных личных эгоистических началах, на социальных и грубых сторонах человеческой природы, было заменено началами, в основании которых лежит действительно личный интерес рационального бескорыстия и обращения к социальным и великодушным инстинктам человека.
Друзья мои, если бы вы увидали, что люди снова превратились в тех диких зверей, какими они были в XIX столетии, вам ничего не оставалось бы другого, как вернуться к их старой промышленной системе, при которой они смотрели на своего ближнего как на естественную добычу и видели свою выгоду в несчастье другого. Вы, вероятно, не способны даже представить себе положение, которое могло бы вас заставить вырвать кусок изо рта другого для своего пропитания. Но вообразите себе такое положение, когда это делается не ради сохранения вашей собственной личной жизни. Я знаю, что между нашими предками было немало людей, которые скорее отдали бы свою жизнь, чем согласились бы питаться хлебом, отнятым от других. Но они были не вправе умереть. За ними стояла чужая, дорогая жизнь, которая зависела от них. Мужчина тогда, как и теперь, любил женщину. Одному Богу известно, каких образом мужчины могли решиться быть отцами, но у них, как и у нас, были дети, без сомнения, для них столь же дорогие, как дороги нам наши, которых надо было прокормить, одеть, воспитать. Самая кроткая тварь делается свирепою, когда у нее есть детеныши, которых она выкармливает, и в этом волчьем обществе борьба за насущный хлеб находила себе силу отчаянья именно в лучших, нежных чувствах. Ради лиц, зависящих от вас, приходилось без разбора решаться на всякое нечистое дело – на обман, на клевету, на всякие подкупы, на сплетни, на покупку ниже цены и на продажу выше ее, на прекращение дела, которое служило другому для пропитания, даже на подстрекательство людей к приобретению того, чего им не нужно, и к продаже того, чего не следовало продавать; приходилось угнетать рабочих, доводить до пота должников, морочить кредиторов. Положим, все это делалось иногда со слезами на глазах, но что делать, ведь так трудно было придумать какой-нибудь другой исход для прокормления семьи, что приходилось поневоле давить более слабого и вырывать у него кусок изо рта. Даже представители религии находились в тех же тяжелых условиях нужды. На словах они остерегали людей от любви к деньгам, а на деле сами должны были для того, чтобы прокормить семью, постоянно иметь в виду денежную оценку своего труда. Несчастные, их дело было нелегкое – проповедовать великодушие и бескорыстие, сознавая, что при настоящем положении вещей оно влечет за собою неизбежную нищету, и таким образом ради закона самосохранения нарушались все нравственные
