А вот купить… Купить гораздо проще.
Для этого надо встать из-за машинки и открыть дверь маленькому вежливому джентльмену. Потом выслушать коротенькую речь, просмотреть бланк договора и подписаться. Вынужден вас разочаровать… Во всяком случае, лично я подписывался чернилами. Фиолетовыми. Я же не донор, а писатель. Пусть даже и липовый.
Маленький джентльмен предложил мне приобрести душу покойного Джимми Дорсета. Привычки и склонности, умение говорить комплименты и умение говорить гадости, Гавайи и Акапулько, торнадо и цунами, сволочную потребность писать, – но писать буду я, Лео Стоковски, буду заканчивать последний роман, «Последний меч», столь необходимый работодателю, – и если спустя неделю я не допишу эпилог так, как сделал бы его Джимми Дорсет, проданный мне с потрохами…
Да-с, молодой человек, я только что вернулся с похорон, я держал в руках венок умершего коллеги (дважды коллеги, если можно так выразиться) и отлично понимал смысл красноречивой паузы моего маленького вежливого джентльмена.
Я понимал, я колебался – и я подписал. Широким жестом. Чернилами. Фиолетовыми.
…Следующая неделя летела сумбурно и болезненно. Каждый день я безуспешно пытался напиться, и привычной бутылки анисовой «Мастики» не хватало даже на потерю координации. В постели постоянно валялись какие-то беспорядочные дамы, табуны новоприобретённых друзей превращали квартиру в эрзац-таверну для поношенных авантюристов: бросившегося на меня ревнивого верзилу с синими костяшками пальцев увезли в реанимацию – проклятый Джимми пил, не пьянея, любил без устали, дрался, как орангутан, и временами я с трудом отдёргивал руку от вожделенной упаковки моринала. Чистый лист бумаги торчал из пишущей машинки, вернее, два листа под копирку, но всякий раз я тихо отходил от клавиатуры, запирал кабинет, отгоняя от него любопытных, не давая плоским словам лечь на плоскую бумагу. И снова нырял в прибой чужого разгула – забыть, расслабиться, не помнить, не хотеть, не бояться…
Когда я бог знает каким образом сумел всё же сосредоточиться, мой маленький вежливый джентльмен уже стоял в коридоре и благодарил крашеную блондинку за «любезное открытие двери с её стороны». Блондинка была покорена и готова на всё, но гость поклонился и направился ко мне. В бесцветных глазах его сгущалось откровенное огорчение.
– Зря, Лео, – тоскливо протянул он.
– Зря. Поверьте, я очень надеялся на вас.
Я посмотрел на часы и вытолкнул джентльмена в дымную гудящую комнату. Это был мой единственный шанс, нелепый, невозможный – но единственный. И предшественники мои, включая самого первого, зудевшего желанием допить, долюбить и подчиниться приговору, – все они в чём-то были гениями и именно поэтому не осознавали специфики таланта. Её мог понять только графоман. А им… Им это дано было от Бога. Или от чёрта, если вы атеист.
– У меня ещё тридцать две минуты, – сказал я. – И чтоб в течение получаса я вас в упор не видел. Пожалуйста.
Потом прошёл в кабинет и сел за письменный стол.
Машинка билась у меня в руках свежепойманной рыбой, глаза вцепились в пляшущую клавиатуру, не видя написанного, не давая секунды на обдумывание, оценку – не давая уму встать между жизнью Джимми Дорсета, мечтою Лео Стоковски, бредовостью маленького сатаны и листом бумаги, испещрённым перебивками, ошибками, с полным отсутствием знаков препинания и прочей белиберды, гордо именуемой грамматикой. Я перепрыгивал интервалы, рвал копирку, и шея окончательно онемела от борьбы с искушением взглянуть на циферблат, вспомнить, испугаться, проиграть…
– Достаточно. Вы выиграли. И да хранит вас Бог.
Гость аккуратно прикрыл дверь и подошёл к столу. Крутанув каретку, он вынул последний лист, покопался в напечатанном и молча направился к выходу, пряча в старенький портфель отобранный первый экземпляр. Видно, в аду у них только первые принимали… Я сомнамбулически прошёл за ним в коридор, помог гостю надеть его двубортное пальто и запер за ним дверь.
Тщетно. Тщетно кинулся я в кабинет в надежде увидеть результат. Пять листов лежали около машинки, и все пять представляли собой бланки договора. Я подписывал именно такой. Только эти были чистыми. И моими. Отныне и навсегда.
Предусмотрительность гостя не имела границ. За исключением крохотного прокола. Он не учёл профессиональной редакторской памяти. Памяти на текст. И я снова сел за машинку.
Счастье? Вы действительно считаете всё это счастьем?! Да, у меня теперь есть ЗАКОНЧЕННЫЙ роман «Последний меч Империи». И принеся его в любую редакцию, я уеду в дом для умалишённых.
У меня есть слава, деньги, мои книги блестят позолотой корешков, но никогда – вы понимаете?! – никогда я не написал и не напишу ничего подобного тем пяти безграмотным листкам, когда пальцы дрожали на клавишах, а за спиной тихо стоял мой маленький вежливый джентльмен…
А вы говорите – счастье… Дай бог, чтобы вы оказались правы. Тогда как насчёт того, чтобы продать душу? Нет? А купить?.. Жаль. Я бы мог со скидкой…
Анна Михеева
Большой брат
(Говорящий)
Рассказ
Нирвана – самая опасная часть моей работы. Невозможно игнорировать её очарование, её непоколебимость, её покой. Раз увидев, её уже не забудешь. А вот забыть о том, что нельзя ей поддаваться, – очень просто.
Нирвана ослепительно прекрасна. И нема. Я, присутствующий, пока только наблюдатель, вижу нежные спирали и завитки белых низких туч, медленно перетекающих через острый геометрический срез высотки напротив, вижу мучительные изгибы тополей, дрожь веток в хватке осеннего ветра. Нирвана ничего этого не видит. Она просто этим всем дышит.
Что-то застилает движения деревьев. Взгляд перефокусируется. Из глубины безмолвной тишины рождается что-то похожее не то на вкус яблока, не то на щекотку: похожесть. Розоватое деревце с короткими закруглёнными веточками покачивается взад-вперёд.
Рука, – думаю я и перефокусирую взгляд за окно.
Дерево, – и возвращаю обратно:
Рука.
Щекотка усиливается. Безмолвие содрогается от смеха.
Я рисую его пальцем на облачке выдоха толстый корявый дуб.
Дерево.
За спиной слышится знакомое унылое клохтание, безмолвие чувствует опасность – возможны грубые бессмысленные касания. Я покидаю его.
– Вы видели, видели, – почти кричит мать, – вы видели, он же деревце нарисовал!
– Это Я нарисовал, – уточняю я.
Она осекается. На миг её лицо похоже на лицо ребёнка, у которого отобрали подарок.
– Если ещё раз вы нам помешаете, будете сидеть за стеклом, – говорю я, – не торопитесь. Сначала его надо выманить в речь. Только потом он начнёт производить что-то осмысленное.
Семилетний мальчик возит по стеклу пятернёй и хихикает. С первого раза поймать ассоциацию, да ещё зацепить её на чувство юмора – результат отличный. Возможно, через год он будет рассказывать анекдоты. И, если повезёт, даже целовать маму.
– Будете сидеть тихо? – сурово спрашиваю я её.
Она судорожно кивает.
Я возвращаюсь. Восхищение
