Он заслуживает быть центром внимания.
В моём нынешнем состоянии я не могу ни на чём сосредоточиться, кроме, быть может, спасения брата от безумия. Деэр заслуживает большего.
Но моя эгоистичная сторона всё равно хочет его.
Я сползаю на пол и закрываю глаза, позволяя воде смыть слёзы.
***
Не знаю, сколько времени я провела в душе, или как долго просидела, свернувшись калачиком на подоконнике в своей комнате. Всё, что я знаю, — отец с Финном вернулись домой и Финн исчез в своей комнате. Я слышала, как он всюду там обшаривал.
Слышала, как он с грохотом спускался по лестнице, громко звал меня, звал папу.
А теперь он возвращается наверх, сердито топая, и врывается в мою комнату.
— Где мой дневник? — требует он, его бледно-голубые глаза словно ледяные сосульки, тонкие руки сжаты по бокам в кулаки.
Впервые в жизни я лгу своему брату.
Прямо в лицо.
— Не знаю, — просто отвечаю я, пристально глядя на него и не моргая. Я не отвожу взгляда, поскольку не хочу ненароком посмотреть на нижний ящик своего стола, куда спрятала его дневник.
— Знаешь, — сердито говорит он. — Он был в моей комнате, а теперь его нет.
— У меня его нет, Финн, — снова повторяю я. — К чему так расстраиваться? Он найдётся.
После того, как у меня появится возможность его прочитать.
Лицо Финна напряжено и встревожено, и я чувствую себя виноватой за причинённые ему страдания. Я знаю, что происходит, когда он расстраивается, но должна пойти на этот риск. Я не смогу ему помочь, пока не буду знать, что в действительности его беспокоит. И это единственный способ выяснить правду.
— Если найдёшь, — обессиленно говорит он, поворачиваясь с намерением уйти, — не читай его, Калла.
Я не отвечаю, поэтому он останавливается на месте, оглядываясь на меня, и его отчаянный взгляд встречается с моим.
— Ты не можешь его прочесть, Кэл.
Я не могу отвести взгляда от его глаз, зачарованная полнейшей опустошённостью, которую в них нахожу. Уровень его отчаяния из-за какой-то книжечки ошеломляет.
— Почему ты так сильно из-за него переживаешь, Финн?
Мой вопрос очень простой.
Но его ответ — нет. Он снова поворачивается ко мне, его лицо сморщивается, и он плачет.
— Потому что всё должно идти своим чередом, Калла. Должно. Своим чередом. Разве ты не понимаешь? Разве?
Его тощие плечи сотрясаются, и я обнимаю его, мои руки поглаживают его по спине, он тяжело дышит, прислонившись ко мне, его грудь вздымается и опадает напротив моей груди.
— Понимаю, — в очередной раз лгу я, потому что нет, я не понимаю.
Проходит несколько минут, прежде чем он отходит от меня, прежде чем берёт себя в руки и покидает мою спальню. Но когда он выходит и закрывает за собой дверь, взгляд на его лице загнанный, и последнее, что я вижу, — это отчаяние.
Господи, как больно.
Но я его защитница. Если я этого не сделаю, не сделает никто.
А иногда нам приходится делать то, чем мы не гордимся, чтобы защитить тех, кого любим.
Поэтому я запираю дверь, вытаскиваю его дневник и снова сворачиваюсь калачиком на подоконнике, чтобы вторгнуться в его личную жизнь.
Из окна я вижу, как Финн выходит на улицу и выносит топор. Он вымещает свою агрессию на древесине, разрубая полено за поленом, хотя на дворе лето и нам они не понадобятся ещё в течение нескольких месяцев. В действительности, нас даже здесь не будет, когда похолодает. Но будет отец.
Финн рубит дрова для нашего отца, а я переключаю своё внимание на его дневник.
Содержащееся в нём сумасшествие извивается и перескакивает на странице, и я обнаруживаю, что затаиваю дыхание, читая его.
Я тону. Тону. Тону. Immersum immersum immersum
Калла спасёт меня. Или я умру. Или я умру. Или я умру.
Serva me, servabo te. Спаси меня, и я спасу тебя.
Спаси меня.
Спаси меня.
Спаси меня.
Калла калла калла калла калла калла калла калла
Я спасу тебя калла. Калла калла калла.
Я отрываю взгляд от болезненных слов, отводя глаза в сторону, потому что вновь, так же, как и всегда, Финн зовёт меня, когда он напуган.
Даже в написанных на страницах его дневника словах.
Он думает, что я единственная, кто может его спасти, и мне приходится с ним согласиться.
Но также он считает, что сам должен спасти меня, что немного смешно.
Я единственная, кто понимает. Единственная, кто знает. И я не могу никому рассказать, потому что, если я это сделаю, у моего отца не будет другого выбора, кроме как отправить Финна в психиатрическую больницу, и я прекрасно осознаю, что оттуда ему никогда не выбраться. Они попросту его не выпустят.
Так что мне придётся спасти его, не рассказав никому.
И единственный способ сделать это — прочитать его сокровенные мысли. Все без исключения.
Я перевожу взгляд в окно, вглядываясь сквозь дождь, и с удивлением обнаруживаю, что Финн исчез, а его место занял Деэр. Пробегаясь трусцой по тропинке вверх от пляжа, он шагает уверенно и не обращает внимания на ливень.
Более того, когда он оказывается на краю лужайки перед моим окном, то резко останавливается.
А затем его прекрасное лицо приподнимается, и его глаза встречаются с моими глазами.
Я перестаю дышать.
Перестаю думать.
Я поднимаю руку, прижав её к стеклу, как будто ладонь Деэра находится напротив моей. Дождь ручейками стекает вниз по оконному стеклу вокруг моих пальцев, словно слёзы, и взгляд Деэра смягчается. Не говоря ни слова, он поднимает руку в ответ.
Он держит её так, будто прикасается ко мне. Словно утешает меня от того, о чём не знает.
Но что знаю я, так это то, что он утешает меня.
Его присутствие успокаивает меня.
И он это знает. Вот почему он стоит под дождём ещё несколько минут, так долго, пока не промокает до нитки, пока наконец, наконец не опускает руку и продолжает свой бег сквозь дождь к тропинке.
Он скрывается под кронами деревьев, а затем исчезает.
Исчезает от меня.
И я кое-что осознаю, пока сижу с безумными мыслями Финна на коленях.
Ещё никогда в жизни я не чувствовала себя такой одинокой.
21
VIGINTI ET VNUM
К утру мне каким-то образом удаётся взять себя в руки, хоть я и потеряла несколько часов сна, пока всё время ворочалась и паниковала. Но теперь я уже спокойна.
Мне приходится быть спокойной.
Я не могу позволить себе развалиться на части, потому как собирать Финна придётся мне.
Однако за завтраком у Финна вполне нормальный вид, и он даже улыбается мне поверх порции хлопьев.
— Извини, что вчера вечером расклеился, — говорит он мне, как бы невзначай, отложив ложку и откусывая рогалик. У него есть аппетит. Это хорошо.
Я нерешительно улыбаюсь:
— Всё
