Он конечно, не ожидал, но секунду спустя тот ответил хриплым, простуженным голосом:
— Нормально.
Они переглянулись.
— Раз нормально, тогда и начнем, — сказал Марцелов. — Фамилия, имя, отчество, дата и место рождения.
— Морозов Антон Вячеславович, восьмого октября тысяча девятьсот восемьдесят девятого года, город Москва.
— Место работы.
— Рок-группа «Симулякр».
Жирнов скривился.
— Это… те патлатые, что поют «Я сгораю в бреду, наш город в аду, меня ты не жди, я твой новый вуу-дуу! Вуу-дууу, вуу-дууу, он идет, а я жду» — это вы поете?
— Да.
Марцелов взглянул на сослуживца и присвистнул.
— Ты его фанат?
— Дочь. Круглосуточно крутит долбанную дрянь. Эй, раз уж ты тут, скажи, в какой отмороженной башке такое может поместиться? А? — Жирнов упер руки в бока. Его лицо пылало ненавистью.
Марцелов кивнул.
— С какой целью находился возле бара «Свобода»?
Задержанный откашлялся и капельки из его рта попали на руку и лицо Марцелова, которого вмиг перекосило. Не обращая внимания на реакцию полицейского, парень, а это был именно парень, лет двадцати трех, как смог убедиться Марцелов, оглядел кабинет — отрешенно, безо всякого испуга, как обычно вели себя задержанные, скорее даже с вызовом, отчего у Жирнова пробежал холодок по пояснице. Нужно было послушаться Гаврилюка, выкинуть его на полдороге.
— Вы когда-нибудь совершали необдуманные поступки, о которых потом жалели всю оставшуюся жизнь? — спросил вдруг задержанный, обращаясь, по-видимому к Марцелову — по крайней мере, в тот момент он на него смотрел. Однако Жирнов почувствовал, что вопрос относится и к нему тоже. И даже к Гаврилюку, который сейчас спешил на всех парах домой, к жене под крылышко.
Марцелов, склонившийся над протоколом, замер. Шариковая ручка застыла над недописанным словом «бара Свобо…» Редко, очень редко кто так ведет себя в полицейском участке. Грубит голодным, уставшим полицейским и все такое. Потому что каждый знает, сержанта полиции лучше лишний раз не злить — нетрудно угадать, чем это может обернуться.
Но парень был спокоен, если можно так назвать его состояние — два холодных безжизненных глаза смотрели на Марцелова в упор. Он уже раньше встречал похожий взгляд. Так смотрят упоротые наркоманы после дозы — но у тех взгляд потухший, бессильный, едва тлеющий — хотя и живой. Сейчас же на него смотрели глаза абсолютно мертвого человека. Лишь единожды Марцелов видел такое — на похоронах Вити Левинсона. Кто-то забыл опустить покойнику веки и Марцелов содрогнулся, когда он поймал на себе остекленевший взгляд. Ему в голову пришла мысль, может быть, Левинсон не до конца убился, когда шмякнулся с пятого этажа об асфальт, а прибывшая скорая не стала разбираться и доставила тело в морг.
Он едва сдержал себя, чтобы не вскочить из-за стола и не броситься наутек — вслед за Гаврилюком. Если лейтенант так сильно хочет медаль, пусть берет и оформляет. Нужно было послушаться напарника. Нужно…
Марцелов сжал дубинку, глянул на Жирнова. Тот стоял бледный, прислонившись к косяку двери.
— Послушай меня, вонючий урод. Если кто-то и пожалеет о необдуманных поступках, то этим животным будешь ты. Понятно? И поверь… ты будешь жалеть об этом до конца своей жизни. Я это мигом устрою. Разумеешь, дятел?
Губы парня скривились в подобии улыбки. Кожа побелела, натянулась и Марцелов был готов поклясться, что услышал тонкий треск, будто его лицо вот-вот могло разорваться и из этих трещин хлынет кровь или зеленая гадость, которую придется оттирать со стола и пола. Сопли. Зеленые жирные сопли.
Марцелов почувствовал, как гнев — крохотный зверек, сидящий где-то в глубине подсознания тихо пискнул, а потом начал разрастаться, раздуваться — быстрее и быстрее, затмевая разум и все вокруг. Сейчас он почти умолял, чтобы Жирнов побыстрее скрылся с глаз долой. Потому что дальше… Он не ручался за то, что будет происходить. По крайней мере, кто-то должен отключить камеру в кабинете для допросов. Так для всех будет лучше. От греха подальше.
Его руки тряслись от гнева. Он держал правую ладонь на твердой ребристой поверхности дубинки и безуспешно пытался унять нарастающую волну гнева. Не получалось. Такое случалось и раньше, но теперь… когда он смотрел на этого выродка, истекающего соплями патлатого урода с жуткой шляпой на коленях, уделавшего своей мерзкой блевотиной весь кабинет, злоба перелилась через край. Сорвала страховочные болты на крышке реактора.
Почти с мольбой Марцелов посмотрел на лейтенанта. Тот понял все без слов.
— Пойду гляну, что там в дежурке, — сказал он и поспешно ретировался. По комплекции в отделе мало кто мог соревноваться с Марцеловым. Играй он в хоккей, наверняка был бы знаменитым тафгаем — парнем, который без раздумий и ложного гуманизма выносит нападающих, защитников и вообще кого угодно на стороне противника. Если нужно подраться, настучать клюшкой обидчику по голове, прервать хорошую атаку, вероломно нарушив правила — это к нему.
Дверь в кабинет закрылась, и они остались наедине.
Марцелов посмотрел в верхний угол кабинета и усмехнулся. Красный огонек на корпусе камеры, говорящий, что идет запись, погас.
— Прежде чем ты совершишь самый необдуманный поступок в жизни, я хочу тебе кое-что показать, — услышал Марцелов голос. — Я хочу с тобой договориться. Открой сумку.
Марцелов уже привстал, чтобы выпустить пар, высвободил дубинку из крепления, и по мышцам побежал нервный сигнал, — рука на рукояти дернулась, он мысленно просчитал траекторию — сперва со всей мочи въехать по руке справа, потом пару раз по спине с хорошей оттяжкой, задержанный плюхнется на пол, начнет орать, плакать, умолять… главное, не бить по голове и костям, чтобы без переломов. Потом по почкам и бокам, по заднице и в конце — по ногам, по бедрам, так, чтобы месяц ходить не мог прямо. Он уже все просчитал. От и до. Но не сдвинулся с места.
— Что ты сказал?
— Расстегни сумку и достань пузырек. Я хочу тебе кое в чем признаться.
Сквозь затуманенный гневом и яростью мозг пронеслась самолюбивая мысль — а что если этот увалень хочет во всем признаться? И героем дня станет он, младший
