Во дворе кое-что изменилось. Внутри скучной картинки двора, вид сверху, образовалась новая деталь. Я вздрогнул, почувствовав приступ дежавю. Сегодня с утра вот так же – только еще в своем подъезде – я выглядывал из окна. Теперь утреннее видение повторилось: во дворе опять стоял серый «Юрий Долгорукий» с тонированными стеклами. Откуда он взялся? Почему я не слышал, как он подъехал? Бинокля у меня не было, разглядеть номер с высоты шестого этажа я не сумел. «Долгорукий» – популярная в Москве модель, серый колер – самый модный в этом году, успокаивал себя я, стараясь отогнать тревожные мысли. Скорее всего, совпадение. Однако в желудке поселилась ледышка, которая неприятно ныла.
Где же Фишер? Пять минут прошло, а он не выходит. Куда подевался? Минутная стрелка перепрыгнула еще на одно деление, старика не было. Я вернулся к двери квартиры, затем опять сбегал вниз, к окну во двор: «Долгорукий» не исчез, никто из машины не вышел. Еще минута. Вниз – вверх. Никаких изменений. Вниз – вверх! Без перемен. Ну всё, подумал я, дольше ждать нельзя, рискну. Дернув дверную ручку, я просунул голову в квартиру…
Ох, ни-че-го себе!
В меня как будто ударила молния, и я сразу же забыл про таинственный автомобиль и вообще про все на свете. Я попал в музей ужасов. Однажды тринадцатилетний Кеша Ломов, прибавив себе три года, сдуру купил билет на выставку «Пытки и казни» и потом еще неделю дергался при виде обычных хлеборезки и мясорубки. Но в этой комнате было куда страшнее, чем даже на пыточной выставке: про восковые трупы я хотя бы точно знал, что они сделаны специально для публики, а вот насчет здешних экспонатов не был так уверен.
По стенам висели многоцветными гроздьями куклы зверюшек, изувеченные самыми разными способами. Выглядело это не фабричным браком, а намеренной казнью. Деревянные зайчата, резиновые волчата, пластиковые цыплята, матерчатые козлята и поросята из папье-маше словно бы побывали в подвалах гестапо, под гусеницами бульдозера, в гуще перестрелки или в эпицентре взрыва. Кажется, там вообще не было ни одной целой игрушки – только безглазые, безухие, скальпированные, обезглавленные, выпотрошенные, сплющенные в лепешку, обожженные, продырявленные насквозь или просто разодранные пополам.
Эти гроздья мертвых игрушек были как один сплошной немой вопрос «ЗА ЧТО?», отчаяние и безнадега, возведенные в степень и посыпанные пеплом. Даже человек с устойчивой психикой в такой компании мог бы свихнуться, а уж человек, недавно отпущенный из психушки…
– Впечатляет? – спросили откуда-то сбоку.
Я завертел головой и не сразу заметил хозяина квартиры. Лет на десять постарше меня, с серым замученным лицом, ни чуточки не похожим на парадный портрет деда, Вячеслав Индрикович Скрябин стоял у окна в линялой полосатой пижаме, которая больше напоминала больничную или тюремную робу. В руках внук нервно тискал разноцветную плюшевую уточку с какой-то биркой на шее. Туловище уточки было желтым, вытянутая голова – грязно-зеленой, а пасть – зубастой, словно у птеродактиля из комиксов про юрский период.
– Детишки… шалят, – хрипло сказал внук. – Любопытные. Хотят узнать, чего там внутри. А потом мамаша или бабка ко мне ломятся: срочно спасите игрушку. Склейте ее, сшейте, заштопайте… Ведь ребенок так ее любит, так любит. Ночей не спит, страдает… садюга… Спрашивается, какого лешего я берусь за эту работу? Кому и что хочу доказать, если эти твари уродовали нас годами? Стругали под себя, обламывали, корчили, давили – десятилетиями?..
Я догадался, что Скрябин-третий говорит уже не о детях с их увечными гусятами-поросятами и обращается уже не ко мне, а к единственному пустому пятну на стене – ровному рыжему прямоугольнику, где раньше, наверное, висела какая-то картина или большая литография.
– Спасибо, Вячеслав, мы пойдем, увидимся позже, – услышал я невероятно вежливый голос Фишера. Обзор заслонила его спина, которая стала вытеснять меня на лестничную площадку.
Едва мы вышли, старик мигом утратил всю деликатность и превратился в сердитый вихрь: меня вместе с рюкзаком за несколько секунд протащило вниз по лестнице, выдернуло из подъезда и повлекло по Малой Дмитровке. И все это время, пока тайфун «Фишер» нес меня, не давая опомниться и вставить словечко, я успел наслушаться историй о печальных судьбах раздолбаев, не научившихся в военное время исполнять приказы старших по званию.
– Велено же было: не вы-со-вы-вать-ся, – оводом зудел над ухом старик. – Ну чего ты приперся туда? Заруби на носу: с депрессушниками надо обращаться нежно и бережно, как со ржавыми боевыми гранатами. У таких чека на честном слове, тронь невпопад – и все пойдет вразнос. Хорошо, что я нашел в аптечке нашего клоуна неплохие таблетки и уговорил Вячу принять сразу три. А значит, минут через сорок пройдет острая фаза, и с ним можно будет более-менее нормально беседовать. Но тебя, Иннокентий, я с собой уже не возьму. Ты на сегодня вышел из доверия, поскольку не выполнил приказа. А приказ в военное время…
Фишер приготовился зайти на новый круг и сделал короткую паузу, переводя дыхание. Это был единственный шанс втиснуть фразу.
– Вилли Максович, подождите, дайте сказать, – взмолился я. – По-моему, это важно…
Едва я начал говорить про тонированного «Долгорукого» во дворе, как Фишер рявкнул: «Что ж ты молчал целый квартал, бестолочь?!» Он мгновенно выпустил мою руку, развернулся и, не обращая на меня внимания, рванул обратно к дому. Я за ним. По голосу старика я догадался, что он совсем не верит в случайные совпадения. С трудом поспевая за стариком, я мысленно повторял на ходу «я бестолочь, бестолочь, бестолочь», и внутри меня плескался черный ужас, что сейчас из-за моей бестолковости и нерасторопности что-нибудь обязательно случится, а мы не успеем, и я больше никогда не увижу внука наркома живым…
Но я ошибся.
До подъезда нам оставалось несколько метров, когда где-то высоко и чуть позади раздался веселый стеклянный звон. Задрав голову, я увидел, как где-то наверху из оконной рамы брызнули во все стороны капли переливающихся осколков. В их искристом ореоле мелькнула знакомая пижама и взмахнула, точно крыльями, полосатыми рукавами. А спустя две или три нескончаемо долгие секунды реставратор игрушек Вячеслав Индрикович Скрябин закончил свой полет внизу – так близко, что осколочный дождь не задел меня лишь случайно.
И еще в одном мне повезло: уши на миг заложило ватой, и тяжелого звука удара
