– Министерство дурацких походок… – разобрала Салли, что он бормочет. – Министерство дурацких походок…
Это был Говард – тот самый мальчишка с незаразными занозами.
Рядом с ним другой мальчишка, рыжий, расхаживал, скрючив руку, будто калека, и весь дергался. На каждом шаге он строил очередную жуткую рожу.
– Тише, джентльмены, прошу вас! – бурчал он перекошенным ртом.
Этого звали Нед Дженкинс, вспомнила Салли, и рука у него, насколько она знала, была совершенно здоровая.
– Ну и ну! С виду можно подумать, они все спятили! – поразилась она.
Ей не верилось, что мальчишки всегда так себя ведут. Ученики этой школы были все как на подбор статные юные джентльмены. Но она смотрела на эти спотыкающиеся, бормочущие, дергающиеся фигуры и мало-помалу вспоминала, что они часто так себя вели или вытворяли что-то не менее странное. Шарт как-то сказала ей, что все мальчишки чокнутые. Тогда она пустилась спорить, но теперь подумала, что Шарт верно говорила. Салли все смотрела на них и старалась удержать в своей непривычной туманной памяти все их придурочные выходки: вдруг что-то, хоть что-нибудь, натолкнет ее на мысль, как она стала такой.
– Не могу же я застрять в таком виде на всю жизнь, – сказала Салли. – Иначе я чокнусь, как Дженкинс.
Ужас снова вспучился в ней. Прямо рядом с фамилией Дженкинс замаячила мысль, что говорить «на всю жизнь» – это глупо. Весьма вероятно, что Салли – призрак и жизнь ее уже кончена. Салли изо всех сил постаралась затолкать эту мысль куда-нибудь за фамилию Дженкинс с глаз долой, а мысль сопротивлялась и лезла на передний план. В пылу схватки Салли снова отбросило в сторону, сквозь густые кусты и обратно в сад, где от нее, кудахча, разбежались куры, а потом еще и крутануло к дому. Там она остановилась и оцепенело зависла в ветвях последней яблони. Во время поединка у нее появилась новая мысль.
– А вдруг, – сказала Салли, – я оставила записку… или где-то что-то записала… или вела дневник?
При этой мысли ее охватило неимоверное облегчение. Значит, где-то есть несколько строчек, которые все объясняют. Салли сомневалась, что ей хватило педантичности вести дневник, но где-то на задворках своего бурлящего прозрачного сознания обнаружила смутное-смутное предположение, что, возможно, она написала какую-то записку. А рядом с этим предположением нашлось и другое: если записка существует, она наверняка имеет отношение к Плану, о котором говорила Фенелла.
Когда Салли влетела в дом, он весь содрогнулся от ее волнения.
IIIВ кухне Шарт все-таки мыла посуду. Она стояла у раковины, с мученическим видом расставив грузные ноги циркулем, и медленно позвякивала толстыми белыми чашками. На ее лице во всю ширь застыла мина великомученицы.
– Сущее наказание, – проговорила Шарт, когда Салли зависла над кухонным столом в размышлениях, где искать записку. – Скучища смертная. Вот честное слово, вы могли бы и помогать мне иногда.
– Зато теперь ты меня понимаешь, – сказала Салли. – Хозяйство всегда было на мне.
Все бумаги, скорее всего, лежат в гостиной. Салли уже направилась туда, но тут сообразила, что, помимо Шарт, в кухне нет никого, кроме Оливера. Оливер спал на своем любимом месте – плюхнулся прямо посреди пола, раскинув три лапы, а четвертую, ту, на которой было только три пальца, приткнул возле кабаньей морды. Он храпел, будто небольшой мотоцикл, и время от времени весь судорожно подергивался.
– А значит, Шарт обращалась ко мне! – Салли замерла и зависла в дверях. – Шарт?! – окликнула она.
Шарт взгромоздила в раковину под струю воды стопку толстых тарелок и разразилась песней: «Любовь и бедность навсегда меня загнали в сети…» Как будто в кухне очутилась не на шутку занедужившая корова.
– Шарт! – закричала Салли.
– По мне, так бедность не беда… – завывала Шарт.
Оливер зашевелился.
Салли поняла, что кричать без толку, и двинулась в гостиную в тот самый миг, когда Фенелла закрыла туда дверь, чтобы не слышать пения Шарт. Салли прошмыгнула мимо Фенеллы, снова ощутив покалывание жизненного поля вокруг человеческого тела. Но Фенелла, похоже, ничего не почувствовала. Она отвернулась от Салли и уселась на корточки, будто гном, в старом кресле. Имоджин до сих пор валялась на диване. В комнате было жарко, пыльно и душно.
– Шли бы вы лучше на улицу, – с отвращением проговорила Салли. – Или хотя бы окно открыли.
В комнате был письменный стол, журнальный столик и книжный стеллаж, и все они были сплошь завалены бумагами. На всех бумагах красовались круги от чашек с кофе, а поверх лежал слой пыли. Салли достаточно было просто повисеть в воздухе рядом, чтобы понять, что бумаги не трогали месяцами. Значит, искать здесь нет смысла. На задворках сознания Салли пряталось сильное, пусть и смутное, подозрение, что, если записка есть, написана она совсем недавно. Салли подплыла посмотреть бумаги на пианино. Та же история. Пыль лежала ровным, непотревоженным слоем на всех журналах, на всех старых записях и даже на школьном табеле, хотя там слой был потоньше. За последнее полугодие, увидела Салли дату. «Ученица Имоджин Мелфорд». «А» по английскому… «А» почти по всем предметам, кроме математики. Все-таки Имоджин омерзительно способная, обиженно подумала Салли. И за изобразительное искусство тоже «А» – раньше такого не случалось. А по музыке только «В» – такого тоже раньше не случалось, и это неожиданно, учитывая призвание Имоджин. Внизу значилось: «Прекрасная работа на протяжении всего полугодия. Имоджин училась хорошо, но по-прежнему складывается впечатление, что она глубоко несчастна. Буду рада возможности обсудить будущее Имоджин с ее родителями. Классный руководитель».
– Да Имоджин вечно несчастная! – сказала Салли.
Бумаги на клавишах верхнего регистра побурели от времени в самом буквальном смысле. Там, конечно, ничего. Портрет – очень хороший – был поновее, но все равно слегка запылился. Вода в криво стоящей баночке на другом конце подернулась пленкой плесени.
Тут Салли обнаружила, что Имоджин повернула голову и смотрит на нее с дивана в упор. Глаза у Имоджин были огромные и удивительного темно-голубого цвета. Имоджин умела смотреть словно бы безо всякого выражения, но за этой пустотой сквозило что-то такое живое и пронзительное, что от взгляда Имоджин многие вздрагивали. Вот и Салли вздрогнула. Глаза Имоджин были, несомненно, глазами гения
