– Имоджин! – с надеждой позвала Салли.
Но Имоджин, оказывается, смотрела сквозь Салли на картину.
– Особенно мне нравятся эти ежевичные кусты, – заявила она. – Побеги были именно такого густого красно-коричневого цвета, я бы сказала, мужественного. Они и вправду почти что мускулистые, жилистые уж точно, а шипы прямо как кошачьи когти.
– Мой автопортрет, – самодовольно произнесла Фенелла.
– Это не автопортрет. Ты же не сама его написала, – возразила Имоджин. – И ты на нем слишком коричневая. – Она вздохнула. – Пожалуй, мне стоит попробовать себя в стихосложении.
Огромная слеза набухла в уголке того темно-голубого глаза, что повыше, скатилась со щеки, словно с холма, и перевалила через нос.
– А теперь ты по какому поводу страдаешь? – поинтересовалась Фенелла.
– Из-за собственной полнейшей бездарности! – отвечала Имоджин. Из нижнего глаза тоже выкатилась слеза.
Имоджин страдала так часто, что Салли все про это знала и заскучала еще до того, как показалась вторая слеза. Никаких записок здесь нет. Искать надо в спальне. Салли порхнула к лестнице в дальнем конце комнаты, а Фенелла между тем сказала:
– Ну, не буду тебе мешать. Пойду украду себе чаю.
Салли была уже на середине лестницы, когда дверь под руками Фенеллы резко распахнулась. На одном уровне с лицом Фенеллы показалась огромная размытая башка Оливера.
– Оливер, вон отсюда! – скомандовала Имоджин, которая все так же лежала на диване, и на каждой щеке у нее поблескивало по слезе.
Фенелла толкнула Оливера в нос:
– Уходи. Не мешай Имоджин страдать.
Оливер не обратил на нее внимания. Он просто оттер Фенеллу в сторону и вдвинулся в комнату с еле слышным рыком, как будто вдали зарокотал огромный грузовик.
Если Оливеру куда-то хотелось, он туда шел. Он был такой громадный, что остановить его было невозможно. И он почуял, что странная Салли снова здесь. Прошаркал мимо Имоджин к подножию лестницы, то рыча, то поскуливая.
– Извини, – сказала Фенелла Имоджин и ушла.
Салли зависла на верху лестницы и посмотрела на Оливера. Он занимал четыре нижние ступени целиком. Салли сомневалась, что он станет подниматься. Он был такой тяжелый и нескладный, что у него почти всегда болели ноги. Ходить вверх по лестницам он не любил. Но Салли не нравилось, что он так себя ведет. Ее это пугало.
– Имоджин опять страдает, – сообщила Фенелла Шарлотте в кухне.
– Вот зараза, – ответила Шарт.
Салли изо всех сил старалась смотреть на Оливера властно и отчаянно надеялась, что у нее получится.
– Уходи.
Результат ее напугал. Оливер так зарычал, что Салли ощутила, как дрожит лестница. Шерсть у него на загривке встала торчком. Такого Салли еще никогда не видела. Это было страшно. Он был огромный, как медведь. Салли повернулась и удрала в ванную, где ее по-прежнему преследовал рык Оливера, зато сам Оливер, к ее облегчению, отстал.
В ванной царил обычный беспорядок: по стенкам ванны жирная черная полоса, везде валяются грязные полотенца и плесневелые мочалки. Салли с отвращением удалилась оттуда в спальню. Здесь она снова испугалась того, что должна была знать как свои пять пальцев, – похоже, теперь такое с ней будет постоянно.
– Может, это потому, что сейчас у меня нет своих пяти пальцев, – натужно пошутила она.
В спальне было жарко и нечем дышать: она находилась под самой крышей. По площади она была как вся кухня с гостиной внизу за вычетом кусочка на ванную, но просторной не казалась, поскольку ее занимали четыре кровати. Три, само собой, стояли неубранные, одеяла и простыни съехали на пол. Четвертая, как предположила Салли, была ее. Прямоугольная, белая, незнакомая. Она не говорила о своей владелице ровным счетом ничего.
Еще комната казалась совсем маленькой потому, что высота у нее равнялась длине. Под потолком шли три изогнутые черные балки. Было видно, что их вырубили из одного и того же дерева. Изгибы в них совпадали. Выше виднелась конструкция из пыльных стропил, уходящих в конек крыши, обшитой изнутри сероватым оргалитом. Салли обнаружила, что знает, что это крыло дома, где они живут, самая старая часть Школы. Раньше здесь были конюшни – задолго до того, как вокруг выросли красные здания. Еще она знала, что зимой тут очень холодно.
Она отвлеклась от крыши и обнаружила, что стены увешаны рисунками. К этому времени до нее снизу, из гостиной, сквозь рокот Оливера, донесся голос Шарт: та предприняла очередную попытку унять страдания Имоджин.
– Ну послушай, Имоджин, ты же не виновата, что тебя все время выгоняют из кабинета музыки. Тебе надо все объяснить мисс Бэйли.
Салли не обратила на это внимания, потому что ее поразило, как много здесь картин. И наброски пером и чернилами, и карандашные зарисовки, и жанровые сценки мелками, и акварели, и плакаты, трафареты, оттиски – плохие, грубые, сделанные, очевидно, картошкой, – и даже две-три картины маслом. Масляные краски и холсты, виновато вспомнила Салли, украдены из школьной художественной мастерской. Почти все остальное намалевали на машинописной бумаге, стянутой из школьной канцелярии. Но одна-две картины были на хорошей плотной бумаге. Это пробудило у Салли смутные воспоминания о скандале по поводу бумаги для машинописи и масляных красок. Она вспомнила, как Сам рычал: «Мне придется заплатить за каждый волосок каждой кисточки, которую вы украли, свиньи!» На смену этому пришло воспоминание о том, как Филлис, безнадежно усталая и кошмарно здравомыслящая, говорит: «Вот что, я дам вам фунт стерлингов на всех, чтобы купить бумаги». Судя по всему, много бумаги на фунт не купишь.
Предполагалось, что это выставка. За углом, где ванная, Салли обнаружила сначала кнопку электрического звонка с табличкой «SOS», а потом объявление: «На выставку – сюда». Объявление было подписано: «Салли». Но у Салли не было ни проблеска воспоминаний о том, как она его писала. Как же так? Она немного поглядела на надпись в полном смятении, а потом подумала, что объявление, наверное, написано совсем недавно, возможно, в самом начале каникул, а события нескольких последних дней ей, похоже, особенно трудно вспомнить.
Она проследовала по стрелкам, которые сама же развесила на стенах, и проплыла сквозь кровати и кресло, чтобы как следует рассмотреть рисунки. Шарт подписала все свои творения размашистым «Шарлотта» с вензелями. Имоджин подписала некоторые свои – но не все – аккуратным «И. Мелфорд». Салли не понимала, какие из оставшихся нарисовала Имоджин, а какие – она сама; а может быть, и никакие. Были еще три работы с пометкой «У. Г.», в том числе одна картина маслом, и несколько – с одинокой буквой «Н» вместо подписи. Рисунки Н так и прыгали на тебя из рамы, хотя рисовать Н никто не учил. В частности, Н принадлежал портрет Оливера – плохой рисунок плохого рисунка. Но при этом Оливер вышел прямо как живой.
– Я попросту ничего из
