Вид на деревенскую лавку, неподписанный. Сухие вязы с кляксами грачей – тоже неподписанные. Восхитительно унылый пейзаж из сна Шарлотты. Шарлотта обожала фантазии на траурные темы: мимо руин замка в бурю проносят гроб, монахи в клобуках зарывают клад, а на одном особенно леденящем душу рисунке серая толстая тварь, похожая на личинку мухи, вздымалась из пелены тумана на лугу. Салли содрогнулась и поскорее поплыла прочь от этой картины. А Имоджин, наоборот, писала, похоже, в основном с натуры: этюды цветов, пшеничные поля, тщательно прорисованная карандашом кухонная раковина, загроможденная грубой фаянсовой посудой. Имоджин в своем репертуаре.
В эту минуту снизу как раз донесся голос Имоджин:
– Шарт, я обязана смотреть в лицо фактам. Даже если они неприятные. Я не закрываю глаза на действительность.
– А почему, собственно? – сердито спросила Шарт. – По-моему, жизнь и так постоянно обрушивает нам на головы достаточно всяких неприятных фактов – зачем искать еще и смотреть им в лицо? На некоторые вполне можно закрыть глаза.
– Как же ты не понимаешь? Это же вопросы Истины и Искусства! – провозгласила Имоджин. В ее голосе зазвенели явственные нотки истерики.
Салли вздохнула и переместилась к следующему рисунку. И засмеялась. Оливер, судя по всему, ее услышал. С нижних ступенек донесся его густой рык. И пускай себе рычит – Салли было так смешно, что не остановиться. Подпись под рисунком гласила: «А Фенелла нарисовала только этот кошмар». Этот рисунок был ужасной издевательской перепутаницей всех остальных. Небрежно нарисованный Оливер с рисунка Н нюхал монаха в клобуке кисти Шарт, а тот, спасаясь от него, бежал мимо звездолета У. Г. к раковине Имоджин с горой посуды, а там… Салли обнаружила, что этот рисунок она прекрасно помнит. Там была крупно нарисована женская фигура – фигура матери – в жеманной позе, простирающая обе руки к раковине.
– Вот поросенок! Перевела чужие рисунки на кальку! – сказала Салли.
Портрет матери висел следующим. Мать тянула руки, но не к раковине, а к толстому жеманному младенцу. Салли помнила, как сама это рисовала. И вышло отвратительно. Ей стало стыдно, что картина такая скверная. На лицах приторные улыбочки, колорит жидкий, неверный, фигуры вялые и плоские. Мать – будто бессмысленная гусеница с хорошеньким личиком наверху. Салли даже вспомнила, как они с Шарт поругались из-за картины.
– Ой, не надо ее вешать, умоляю! – кричала Шарт. – Они жирные и пошлые! Полнейшее фу!
А Салли кричала в ответ:
– Сама ты полнейшее фу! Ничего не понимаешь в нежных движениях души! Боишься чувств – вот в чем твоя беда!
В каком-то смысле это была правда – про Шарт. Тело у Шарт было большое и расплывчатое, зато свой разум она держала под семью замками. И не пускала туда ничьих диких зверей, хотя своих охотно выпускала наружу при случае. Поэтому от Саллиных разговоров о нежных движениях души Шарт мгновенно озверела.
– Да подавись ты своей сентиментальной белибердой! – взревела она и погналась за Салли по спальне, размахивая вешалкой.
Примерно то же самое Шарт говорила сейчас рыдающей Имоджин, хотя тон был гораздо мягче:
– Ну правда, Имоджин, по-моему, ты все это выдумываешь из ничего.
– Совсем нет! Что проку от записки? Разве какие-то буквы могут предотвратить крах моей личности?! – театрально воскликнула Имоджин.
– Ой, – сказала Салли. Она и забыла, что ищет записку.
В ее несуществующей голове, похоже, больше одной мысли зараз не умещалось. Просто кошмар. Внимание стало как узкий луч фонарика.
Где искать, было сразу понятно – в старой конторке, втиснутой в угол. Ее расчистили ради выставки и расставили на ней картины. Но внизу у нее было четыре ящика – по одному на каждую из сестер. Открыть ящики Салли, конечно, не могла, но в ее положении этого и не требовалось. Она зависла перед конторкой и сунула лицо в верхний ящик.
Это был ящик Шарт. Внутри было темно, но в замочную скважину (и сквозь Салли) падал свет, поэтому Салли все видела. Видеть было нечего. Шарт расчистила ящик одновременно с конторкой. Теперь Салли вспомнила, как она это делала.
Шарт тогда сказала:
– Пора мне попрощаться с детством.
– Гадина напыщенная, – припечатала Фенелла.
Тем не менее Шарт все выбросила – и коллекцию марок, и пальмовое волокно для плетения, и пластилин, и старые рисунки, карты и списки королей ее воображаемой страны и неприличные стишки об учителях – и оставила только учебники и тетради.
– Мне на следующий год экзамены сдавать, – напомнила она сестрам. Они сразу поняли, как это важно.
Правда, одна тетрадка из «детских» все же уцелела. Она лежала на груде Саллиного имущества, как обнаружила Салли, когда сдвинулась лицом на ящик ниже. Тетрадка была бледно-зеленая, с надписью «Книга служения Мониган». Должно быть, она тут очутилась, потому что Салли выклянчила ее у Шарт. Салли смутно захотелось вспомнить, что же там, в тетрадке, но не вышло, а открыть ее было совсем никак. Что же касается всего остального, Салли невольно воскликнула:
– Чего ради я храню весь этот хлам?!
Если бы только могла, она бы сейчас, по примеру Шарт, выбросила все это. Карандаши, ручки, ножницы еще на что-то годились, но зачем она хранила шесть порванных ниток бус и половину картонного пасхального яйца? Что здесь делает розовый морской камешек рядом с чьим-то старым носком? Чья это пуговица, аккуратно завернутая в фольгу? И кому нужна коллекция старых куриных перьев?
Ни следа записки во всем этом не было. Бумажка обнаружилась только одна – рисунок, который Салли нарисовала в шесть лет, теперь весь исписанный счетом какой-то карточной игры. Играли О, Н, Д и С. Д выиграл все раздачи.
Салли опустилась ниже, чтобы засунуться в ящик Имоджин. Он был набит нотами для пианино, да так плотно, что Салли толком ничего не разглядела, кроме верхнего слоя. Чем ниже она опускалась, тем темнее становилось. Но и так было ясно, что ящик посвящен призванию Имоджин.
– Не быть мне музыкантом! – ныла в это время Имоджин.
– Если ты называешь это «глядеть в лицо действительности», я пошла, – сказала Шарт.
– Мне кажется, ты не веришь в Истину, – укорила ее Имоджин. Хорошо хоть рыдать перестала.
– В нее трудновато не верить, не находишь? – ответила Шарт.
Сестрицы как они есть, подумала Салли. Шарт вечно отгораживается, застегивается на все пуговицы, все на свете вышучивает и ни капельки не верит в переживания Имоджин – хотя тут Шарт можно понять, признала Салли. Очень уж они масштабные и неизбывные.
Ящик Фенеллы был набит куклами – грязным ворохом кукол – и остатками нескольких кукольных сервизов.
Салли была даже тронута. Фенелла тоже по-своему убрала все детское. Она больше не играла в куклы, но выбросить их было выше ее сил. Поверх лежал клочок бумаги. «Стихи, – значилось на нем. – Фенелла Мелфорд».
У меня три злые сестрицы.Им
