Стояла с беспомощным видом, глядя, как самый любимый человек на свете, её боль и тоска последних дней, делает первый шаг в её сторону. Заметила, как его глаза вспыхнули сумасшедшей радостью, и уже не могла оторваться от них. Двигался он странно — скованно. Она успела только подумать, что у него наверняка болят мышцы после долгого лежания, как предмет её нежной любви сделал резкий рывок. Она оказалась в кольце сильных рук, прижатая к телу Рихарда. Его губы прижались к её лбу в какой-то отчаянной тоске. Ладони графа заскользили по девичьей спине вверх-вниз, то судорожно, то мягко.
— Боги, Анна, как я соскучился! Кажется, что прошла целая вечность с момента нашей разлуки. Когда ты приехала? Ты мне снилась. Это был самый долгий, тревожный и мучительный сон.
Он все говорил, говорил, а девушка слушала его низкий, срывающийся от волнения баритон, беззвучно роняя слезы счастья, пропитывая ими мягкую ткань халата.
— Ты так долго спал, — прошептала с горечью, крепко обвив его руками. — Ты бесконечно, преступно, бессовестно долго спал! — А потом её словно прорвало, и слова полились бурным бессвязным потоком: — Зачем ты встал? Ты очень рано встал! Тебе нужно лежать! Голова не кружится? Не болит? Господи, какие у тебя синяки под глазами! Чувствуешь слабость? — Отстранившись, щупала, гладила мужчину по лицу, плечам, шее, не замечая его слегка изумленного и растерянного взгляда. — Ты, наверное, голодный? Конечно, ты голодный! И горячий. Почему ты горячий? У тебя температура? — Привстала на цыпочки и, настойчиво притянув к себе его голову, коснулась лба мягкими устами. — Ваши лекари — коновалы! Не могут лечить, а все туда же, в магистры! Десять дней неизвестности! А этот лысый тебя уже похоронил, представляешь? — Бесса заплакала, вцепившись руками в лацканы его халата и уткнувшись носом в основание шеи. — Ты дышишь, супчик глотаешь, а он… а они все… все не верили! Авиценны недоделанные. Я буду жаловаться в ваш Минздрав!
В сторонке хрюкнул виконт и развел руками на пораженный взгляд Рихарда.
— Именно так. Сегодня одиннадцатый день пошел после пожара. Тебе поставили неутешительный диагноз. Ты уходил за грань, Рич. Только вот она не верила. Она единственная не сдалась, боролась и… скандалила.
— Не может быть… — тихо прошептал мужчина.
— Аннушка, наш граф сейчас в некотором… неадеквате. Ты сама расскажи ему, что случилось, а я пойду… отца обрадую. Ну и Бейла Ореста заодно, пожалуй. Вот кто больше всех возликует-то!
— Стой! — встрепенулся Моран. — Не спеши разносить столь радостную весть по дому. Дай мне пару часов, чтобы понять, что я уже не сплю.
— Нет, я, конечно, все понимаю… — пропел издевательски Лео, — радость встречи и все такое, но не пристало, как ты сам говорил, девице находиться в комнате одинокого мужчины слишком долго! Ах, как это аморально и непристойно, господин хороший! Вы ставите под сомнение репута…
— Уйди, Лео. Богами заклинаю, уйди!
С лица Карре вдруг враз слетела показная маска насмешника и балагура. В два шага преодолев расстояние до замершей парочки, он с самым с серьезным видом заключил обоих в крепкие объятия.
— Я рад, что ты снова с нами, старший.
Анна, оказавшись зажатой меж двух мужчин, почувствовала себя попавшей под пресс. Сдавленно крякнула, потом булькнула и, тихо рассмеявшись, пискнула тоненьким голоском:
— Раздавите, сумасшедшие!
Виконт, улыбнувшись, отстранился, дружески хлопнул по спине Морана и пошел на выход.
— Четыре часа вам даю от щедрот моих душевных. Надеюсь, хватит… наговориться.
Прозвучало двусмысленно, к тому же совершенно возмутительным покровительственным тоном.
Дверь закрылась, Анна смутилась, граф полез целоваться. Не затягивая это дело, потому что давно хотелось. Потому что стоять рядом с этой женщиной и не касаться её уст, не ощущать своими губами бархатистость кожи на лице, не вдыхать только её сводящий с ума запах — было мучением. И так он к этому процессу подошел ответственно, что Векшиной ничего не оставалось, как расслабиться и потеряться в ощущениях. Из головы начисто вылетело и собственное имя, и где она, зачем, какое время года, день или ночь — вообще все! Остались только руки любимого, его дыхание, стук сердца, жар тела. В голове её сделалось пусто и легко. Томлением наполнилась душа — делай он сейчас с ней, что ему вздумается, даже не дернулась бы.
Стоять посреди комнаты было уже невмочь. У обоих подкашивались ноги. Опьяненных сладостными эмоциями, их штормило и пригибало к полу. Не сговариваясь, они слаженно шагнули в сторону спальни. Как превосходный партнер, Рихард не спеша вел свою даму в танго, увлекая в темную комнату, к мягкому ложу. Возбужденный, страстный, горячий. Каким-то чудом Морану удалось — не иначе сноровка — не зацепиться плечом за дверной косяк, не споткнуться о ковер, не снести вставшее на пути кресло, не промазать мимо кровати и бережно уложить на неё свое сокровище. Оно, сокровище, и не сопротивлялось, покоряясь его силе и превосходству над собой. Его неистовому натиску и невыразимой трепетности одновременно.
Давая себе и ей короткую передышку от этих дурманящих, ненасытных, неистовых поцелуев, Рихард что-то шептал без особой надежды быть услышанным. Она отвечала, не разбирая его слов, лишь только понимая их смысл. По тембру голоса, по срывающемуся дыханию, по той нежности, которыми была пропитана каждая фраза.
Платье мешало, давило.
Пуговички, как издевались — не хотели расстегиваться.
Пояс на халате не желал развязываться.
Все было против них! Это раздражало и злило.
— Помоги мне! — сорвалась с губ девушки просьба, граничащая с отчаянием.
— Мы безумцы… — прохрипел граф, не глядя хватаясь за узел, который сам же и умудрился основательно затянуть, разве что не морским способом.
Полутораметровая деталь одежды была наконец небрежно отшвырнута в сторону, повиснув на дверной ручке убитой змеёй.
— Не мы — мир, — на грани слышимости прошелестела бесса, чувствуя, как непослушные подрагивающие пальцы мужчины расправляются застежкой на лифе её платья.
Долго. Как же долго! Нестерпимо! Невыносимо!
Анна разочарованно застонала и принялась торопливо, с остервенением стягивать с его плеч длиннополый шлафрок, тем самым мешая ему разоблачать себя.
Обнаружив на её теле под платьем кружевной бюстгальтер, его сиятельство судорожно вздохнул, выпустив воздух сквозь плотно сжатые зубы.
— Я думал пуговицы — это пытка. Я ошибался.
А дальше началось настоящее безумие.
Как еще назвать те чувства безграничной страсти, неистовства, томления, блаженства. Невозможного
