– Я был категорически против, – засуетился замполит в оправдание. – Категорически! Но это же Дымобыков… он же царь и бог, так сказать. Он в меня пресс-папье мраморным бросил… – Полковник сглотнул слюну. – Дважды.
– Попал? – равнодушно поинтересовался Медведев.
– Не попал, – ответил полковник. И почему-то повторил: – Дважды.
– Стареет ваш товарищ комдив. Маршала ему, видите ли, не дали, задвинули по приказу на Скважинку. Да, важное производство, ответственное. Но таких по северам сколько хочешь… Воркута, Норильск… – Медведев махнул рукой, потом зло посмотрел на гильотину между шкафами. – Товарищ Завенягин Авраамий Павлович тоже не святой… – Он почесал нос. – Авраамий, да… Норлаг, да… производство сложное. Но где сложно, там всякое бывает. Понимаете, товарищ Телячелов?
– Понимаю, – согласился полковник и зачем-то подмигнул капитану.
Тот на это не обратил внимания, мысль его тянулась извилисто, как по кочкам среди болотной трясины.
– Вы знаете о приказе по усилению охраны всех специальных рабочих зон и лагерных производств?
– Так точно, знаю.
– И знаете, с чем это связано? Немецкий разведывательно-диверсионный центр «Цеппелин» резко усилил свою деятельность в северных регионах страны. По данным нашей разведки, фашисты готовят особые диверсионные группы, базирующиеся во временно оккупированном врагами Петрозаводске, и цель их ударов – высадка с воздуха на территории советского Севера, захват лагерей и мест поселений ссыльных, вооружение их и привлечение на свою сторону для последующей повстанческой деятельности. Ближайший пример: месяц назад, в мае, в районе сельхозлагеря НКВД в посёлке Кедровый Шор Кожевинского района Коми АССР вражеские десантники, одетые в форму НКВД, сдались охране, чтобы внедриться в лагерную среду и агитировать заключённых вести антисоветскую деятельность. Начальник УНКГБ по Омской области полковник госбезопасности товарищ Дмитрий Ромуальдович Быков лично освободил начальника Ханты-Мансийского окружного отдела НКГБ майора госбезопасности Куликова от всех прочих занятий и приказал сосредоточиться на выявлении и пресечении повстанческой деятельности. И меня освободил тоже. Лично. О чём я вам и заявляю и требую с вас того же. Вон, в Оби немецкие кригсмарины ходят как у себя дома. Диксон расстреляли, так теперь до Салехарда добрались уже почти. Плюснин этот, опять же, гидрограф засланный…
– Помню Плюснина. – Телячелов посмотрел внимательно в глаза капитана. – Был он у нас на Скважинке. Товарищ Дымобыков сам его водил по объектам. Потом заперлись с ним у себя, посудой звенели. О чём говорили, не знаю, заперлись.
– Заперлись, говорите? – Медведев хохотнул коротко. – И надолго?
– Часа на два. – Телячелов хохотнул в ответ и посмотрел на время. – Я могу быть свободен, товарищ капитан? Мне ещё в магазин успеть бы, покрышки для мяча купить надо. Скоро матч.
– Свободны, конечно свободны, товарищ Телячелов, почему не свободны. Но помните про наш сегодняшний разговор. Что там насчёт мяча? Покрышки, говорите, купить? Есть у меня такие, покрышечки будь здоров, правда великоваты, кажется. – Медведев сунул руку в ящик стола и выудил из него жёлтую, как связка бананов, гроздь новеньких футбольных покрышек. Сладко запахло кожей. – Сам гражданин Майзель пошил на изъятой у него швейной машине «Адлер», хотя упомянутый гражданин и числится шофёром у председателя окружного суда. С товарищем председателем мы отдельно разберёмся, посмотрим, что он из себя за судья и кого он судит с такими шоферами, как Майзель. А что у вас, у спартаковцев, все мячи враз прохудились перед визитом товарища Завенягина?
– Камеры для мячей есть, и шнуровка есть, а с покрышками накладочка получилась. Нету их на складе, покрышек. Те, что были, давно сносились, а новых не заказывали за ненадобностью.
– Что же, у вас футболисты тряпичным мячом играют?
– Они у нас на равных правах с прочим лагерным контингентом, – вставил Телячелов в речь трудное иностранное слово. – Работают, одним словом.
Капитан кивнул понимающе. Потом подошёл к полковнику и посмотрел сквозь него на гильотину:
– И всё-таки, товарищ Телячелов, со спартаковцами вопрос не простой, политический, я бы сказал, вопрос. С одной стороны, надо бы вашим спартаковцам проиграть… Понимаете почему, надеюсь?
Ещё бы замполиту не понимать, если сам нарком внутренних дел Лаврентий Павлович Берия, почётный председатель общества «Динамо», считай что лично отправил полкоманды «Спартака» с братьями Младостиными во главе на десятилетнюю тренировку в зону.
– С другой стороны, – продолжил собеседник Телячелова, – нарком госбезопасности товарищ Меркулов сильно болеет за «Динамо». А слухи до Москвы доходят быстро, знаете ли. Так что думайте, соображайте. Правильно думайте, правильно соображайте.
«Правильно – это как? – думал-соображал Телячелов. – Если на одну чашу весов поставить, скажем, два „кадиллака“ и один „бьюик“, закреплённые за наркомом внутренних дел, а на другую – два „бьюика“ и один „додж“, закреплённые за наркомом госбезопасности, то чья чаша перетянет, так, что ли?»
Он спросил:
– Намекаете на ничью?
– Я что-нибудь сказал про ничью, товарищ полковник? – хохотнул Медведев.
Телячелов хохотать не стал. Убрал покрышки под мышку, отдал честь капитану и вышел из кабинета.
Хоменков плюнул со злости в спину какой-то тётки, топавшей по улице вниз. Он их всех ненавидел: женщин любого возраста; мужчин, здоровых и инвалидов; наглую уличную шпану – безотцовщину, сплошь ворьё, – норовящую, отвлечёшься только, вволю поиздеваться над одноруким; малиновые канты фуражек; спецпереселенцев тупых; улыбчивых дикарей-туземцев; город этот весь ненавидел, куда его прибило войной; Рзу со всеми его художествами, откупившегося лауреата, суку; полковника этого, тоже суку, наобещавшего чёрт-те что и сбросившего его с подножки. Всех, всё ненавидел! Но он им ещё покажет, грозил Хоменков в пространство. Сам нарисую, не буду ни у кого просить. Сталин мудрый, Сталин меня поймёт. Посмотрит на себя на картине, скажет: «Художник – гений! Посильнее „Фауста“ Гёте картина, – скажет. – Гёте – пигалица, червяк по сравнению с этим титаном кисти».
– Эй! – сказали со стороны ему. Тихо сказали, он почти не услышал, так был занят пронзительными своими переживаниями. Потом повторили громче: – Эй! Эй, Хоменков, – сказали, – деньги где, мухоморы где? Пойдём поговорим, если честный.
– Темняк, ты? – Хоменков спросил. Увидел рядом Собакаря, опять спросил: – Собакарь зачем?
Взгляд Собакаря был печален. Смерть была во взгляде Собакаря. Добрая печальная смерть. Скорая, как «скорая помощь».
– Речка идём гулять, – коверкая словесные связи, сказал однорукому Собакарь. – Птичка поёт красиво. Рыбка, раки, идём.
Темняк возложил длань на левое плечо Хоменкова, Собакарь возложил на правое. Хоменков очнулся, сказал:
– Не до речки мне, рисовать мне надо. «Сталин читает письмо детей». А вы, олухи, уходите. – Однорукий сбросил чужие длани с плеч своих и нахмурился.
– Мы, олухи, – ответил ему Темняк, – хочем, чтоб ты, не олух, заплатил нам, что обещал. Деньги и мухоморы. Деньги можно талонами, – показал он пальцем на очередь, выстроившуюся у дверей магазина, – хлеб, мыло, вообще…
– Изыдьте, – вспомнил однорукий художник редкое старинное слово, слышанное невесть когда.
Собакарь
