– Лицо не прячь, в глаза мне смотри, киномеханик липовый. «Ключик золотой» тебе нравится, говоришь? – Голос лейтенанта стал хрипл, словно он наглотался льда или чего-то поледенее. – Слушай и вспоминай: Рза Степан Дмитриевич, проживавший в Доме ненца с сентября тысяча девятьсот сорок второго года по конец июня нынешнего, тысяча девятьсот сорок третьего, а? Вспоминай, а? Когда он тебя завербовал, а? В немецкие шпионы, а? В блокаде, говоришь, был, а?.. Или ошивался по нашим тылам, вынюхивал для фашистских шакалов, куда им бомбы на нас бросать, а? А? А-а-а?!!
Костя смотрел сначала на человека, его допрашивающего, как на товарища Бывалова, начальника Управления мелкой кустарной промышленности города Мелководска из комедии «Волга, Волга», после фильма «Чапаев», наверное, самого Костиного любимого, только вот смеяться не хотелось ему совсем, плакать хотелось.
Он не заплакал.
Индикоплов бросил недокуренную папиросу через стол Косте под ноги.
Костя вспомнил блокадную улицу Рубинштейна злой зимой начала сорок второго года, слепящие костры на снегу от фашистских зажигательных бомб, бегающие по небу лучи прожекторов ПВО… Им тогда было весело в компании соседских мальчишек под свист, шипение, страшный грохот небесный пинать валенками, топтать подошвами, забрасывать песком из ведёрка эти жаркие подарки от фрицев. Соревновались, кто больше зажигалок погасит, носили у пояса на веревке алюминиевые хвосты стабилизаторов, гордились малой своей победой…
Костя наступил на окурок, втёр его в грязный пол. В глазах у него потемнело, как в кинозале, когда рвётся плёнка, но ещё не включили свет.
– Это ты фашист, а не я, – сказал лейтенанту Костя. – Это ты, я знаю, маму и папу моих убил… Ты сигналы подавал световые, когда фашисты бомбили мой Ленинград… Ты хлеб жрал, когда люди подыхали от голода…
Индикоплов вытаращил глаза, его брови упали вдруг низко-низко, над скулами проступили пятна, зелёно-сиреневые, как на трупе, и лейтенант пугливо заговорил:
– Какой такой Ленинград, не был я ни в каком Ленинграде, я в Саратове был, в Саратове, у меня свидетели есть…
Чёрные клубы в глазах юноши преобразились в вихрящиеся круги, в какие-то непролазные за́росли из фильма про восставшую Индию, всё это крутилось, летело, и Костя выкрикнул не своим голосом:
– Индикоплов, а, Индикоплов?
– Я, – сказал Индикоплов.
– А иди-ка ты, Индикоплов, в Индию, откуда пришёл!
– Идю. – Лейтенант кивнул и исчез, проглоченный нервным вихрем.
Дальше Костя уже ничего не помнил. Только взгляд Василия Мангазейского, первомученика, умный, странный и чуть растерянный.
В СИЗО, а по-простому в кубы́рке – так называли местные здешний следственный изолятор, маленький глухой флигелёк, пристроенный к главному (по важности) после зданий окрисполкома и райкома ВКП(б) зданию по улице Республики, дом такой-то, – подозреваемый Константин Свежатин, блокадная сирота пятнадцати лет от роду, существовал уже четвёртые сутки. Люди здесь не задерживались – кого-то прописывали навечно в вечную циркумполярную мерзлоту (отвозили на полигон за Скважинкой), кого-то перемещали севернее, хотя вроде бы севернее Ямала было перемещаться некуда, некоторых освобождали, но это редко.
Костя лежал в кубырке на голой железной койке, прикрученной болтами к стене. Туман, в котором он пребывал после общения с Индикопловым, то густо облеплял голову, и тогда становилось тошно, то рассеивался, жижел. Ныли синяки от ударов, особенно кровавый, под глазом, но на них он не обращал внимания.
– Костька, – раздалось в ухе, будто бы из глубины головы.
Костя отмахнулся от призрака, но голос повторился опять:
– Костька, вставай! Ата́нда! Дуем скорей отсюда! Я рыбьего газа им напустил.
Костя разлепил веки, подумал, что ему снится.
Ему не снилось.
Ванька Майзель, его шебутной приятель, тормошил и шептал в ухо:
– Вставай, вставай, уходим скорей, давай уже. Папаню моего тоже арестовали, гниды. Вставай, ну, не лежи! Надо уходить, сдохнешь. Давай, дурак, подымайся! – Ванька бил его ладонями по щекам – не сильно, но ощущаемо. – Проснулся? Подымайся, уходим!
– Куда? – спросил Костя Ваньку.
– Куда, куда! На Гору! Куда ещё-то. Рыбу только на стене нарисую, чтобы к твоему Индикоплову она по ночам ходила и ела его сволочное мясо, пока не сдохнет.
Тучи сгущались над Циркумполярьем. Пришла весть, что командир немецкой подводной лодки среднего класса «Бремер-Вулкан» Ганс Кюхельгартен-младший, знаменитый ас кригсмарине, отличившийся в северных водах победой над несколькими конвоями, заявил ультимативно и дерзко, что Русский Север будет повержен в ближайшие две недели. Это он потопил «Нацменку».
Разведка ГРУ сообщила, что с захваченных противником территорий, а именно с аэродромов Сещинского и Ташинского, готовятся к операции бомбардировщики Do-217 и He-111, имеющие зону охвата до двух тысяч километров по дальности за счёт подвески дополнительных баков с топливом. Кроме них, предполагается использовать четырёхмоторные самолёты FW-200 и Ju-200, обладающие радиусом действия свыше двух тысяч километров. Этим люфтваффе хочет преподать нам урок: мол, если мы, Советский Союз, побеждаем на земле, то она, Германия, побеждает в воздухе.
То есть следует вывод: опасности подвергается весь наш советский Север, несмотря на поражение немцев на всех основных фронтах.
Медведев вызвал дежурного. Рожа была знакома, но с фамилией он был не в ладах.
– Захле́бушкин? Захлебу́шкин? Ударение на «е»? На «у»?
– Так точно, товарищ капитан!
– Что «так точно»? На что ударение?
– Как поставите, так и будет.
– Это правильно, товарищ Захлебушкин. Лейтенанта Индикоплова ко мне срочно.
– Умер, товарищ капитан. В камере нашли мёртвого.
– Как так мёртвого? Почему мёртвого?
– Сердечный приступ, лопнул сердечный нерв.
– Лопнул? А почему в камере? В камере, я спрашиваю, почему?!!
– Никак нет, товарищ капитан. Почему в камере, я не знаю.
– Кто в камеру его запер? Зачем?!!
– Сам он вроде туда зашёл, незапертый. Там и умер, лопнул сердечный нерв. Фельдшер знает, он ему анпутацию делал.
– «Анпутацию», говоришь, делал? – Начальник Ямальского райотдела Министерства госбезопасности вместо того, чтобы дать Захле́бушкину/Захлебу́шкину по хлебалу, хлопнул его дружески по плечу. – А кто в камере проживал, знаешь?
– Рыба там какая-то проживала. Ёрш.
– Ёрш. – Медведев кивнул и показал дежурившему на лампу, освещавшую служебное помещение. – Смотри туда, не моргай. На счёт «три» моргай… – И когда Захле́бушкин/Захлебу́шкин уставился глазами на электричество, саданул его кулаком в невидимое под форменным обмундированием солнечное сплетение.
А потом, когда поверженный мыкнул что-то на языке боли, лёжа между стульями на полу, запел на музыку Дунаевского слова Лебедева-Кумача:
Шагай вперёд, комсомольское племя,Цвети и пой, чтоб улыбки цвели!Мы покоряем пространство и время,Мы – молодые хозяева земли…Захлебушкин шевельнулся смирно, и капитан МГБ Медведев сказал ему, подняв палец вверх:
– Это тебе не ёрш. Это «комсомольское племя», как сказал Иосиф Виссарионович Сталин в «Приветствии ленинскому комсомолу», газета «Правда» от двадцать восьмого октября тысяча девятьсот двадцать восьмого года. Повтори, лёжа.
– Газета «Правда» от двадцать восьмого октября тысяча девятьсот двадцать восьмого года, – повторил Захлебушкин, лёжа.
– Умница, – сказал капитан Медведев, – понимаешь, когда хочешь понять. А теперь иди
