– Знаешь, почему я люблю сам факт своей мутировавшей сущности? – поинтересовался Хаунд у Ерша.
– Почему?
– Потому что в чем-то мы с тобой куда сильнее обычных чистых людей.
Хаунд встал и нырнул в зелень, которая становилась все гуще.
Ерш выждал. Еще немного. Стрельба в Муханово тихонько смещалась в сторону Кротовки. Хаунда не было.
Он встал, доставая из кармана куртки бинт, чтобы намотать на лицо. А если не успел?!
Хаунд вынырнул из зелени, разорвав плавающие лохмотья тумана.
Оскалился и сплюнул.
– Пошли за мной.
Дорога ярости 10
Зуб проморгался. С большим, надо сказать, трудом. Глаза как склеили, едва расцепил веки. Но смог.
Первое правило, когда приходишь в себя – оглянись и разберись. Оглядываться стоило вокруг, разбираться с ситуацией. Прямо про него сейчас. Был бы умнее, полежал, послушал, понюхал, попробовал бы понять – где, как, с кем и почему? Но Зуб просто открыл глаза и осмотрелся.
Тепло. Очень тепло. Уютно, не жарко. Так…
Руки-ноги свободные, хотя и тяжелые, шевелить не хочется. Ноет низ живота, это странно. Ну, куда занесло?!
Стенки неровные, блики от огня прыгают, извиваются червями. Это же… Это же сухой плющ, все в нем, прильнувшем к выгибающейся земле. Точно, стены земляные, прогретые и промерзшие, временем превращенные по потолку почти в зеркало. Там, вверху, рыжие отсветы стелились мягко и благородно, едва волнуясь.
И лежит он на вырубленных в суглинке нарах, застеленных самыми обычными досками, поверх них много мягкого, подающегося под пальцами. Шкуры, самые настоящие шкуры зверья, верно.
В карманах-нишах мягко светили свечи, толстые, вытопленные из сала, но почему-то не сильно воняющие. Или Зуб привык, пока лежал в отключке. Так-то воздух теплый, но не свежий – застоявшийся, пахнет едой, зверьем, травами, что ли? Точно, вон они, пучками по дальней стенке.
– Проснулся?
Шагов Зуб не услышал, мелькнул силуэт, волосы длинные и густые, рядом села хозяйка.
– Проснулся?
– Да.
– Хорошо, даже бояться начала. Ты был плох, мальчик.
Мальчик? Зуб присмотрелся, насколько позволяли скачущие блики.
Лет сорок, не меньше. Вытянутое лицо, тонкий длинный нос, глаза краешками чуть вверх, острые и лисьи. Рот казался длинным, губы у нее растягивались резиново, поблескивая от намазанного жира. Из одежды – свободные штаны и все. Кожа блестит, грудь прикрыта какими-то бусами, сплетенными в полукруг, от шеи и почти до живота. Вот так-так…
– Что помнишь?
Дичь какая-то… чего он помнит?
– Замерз. В машине. Где она?
– Нет бы спросить, как меня зовут.
– А как тебя зовут?
– А не скажу.
От жеж, еб…
Зуб рывком сел, уставился на нее. Со стороны очага, хитро сделанного у входа, донесся рокот. Черное, мохнатое и большое чуть повернулось, подняло кусок себя, блеснуло глазами.
– Эт че, блядь, за хрень?!
Женщина удивилась, оглянулась, поняла.
– Это не хрень, это Малыш. Он русский черный терьер… чуть-чуть подросший.
– Малыш?
– Да.
Зуб вздохнул. Ситуация казалась странной. И стремной. И…
– Твоя машина стоит у дома, я накрыла ее ветками, со стороны не видно.
– Спасибо. Я Зуб.
– А я ведьма.
А…
– Ну, обычно так ко мне обращаются. Приходят и орут, метров с двадцать. Ведьма, ведьма! Когда испуганно, когда наоборот. Я их лечу.
– Кого их?
– Местных, кого же еще. Училась до войны, в практику оказалась за Тольятти. Мы выезжали на практикум по травам, отрабатывали, собирая лечебные для лабораторий. Все умерли, от лучевой, от воспаления легких, кого-то убили потом. Я осталась, пришла сюда и живу. Лечу, роды принимаю, скотину пользую, даже свиней могу кастрировать. Ведьма… у меня шрамы вот тут, под ожерельем, страшные, значит, плохая. Никто не любит.
Зуб кашлянул. Покосился вбок и увидел кувшин и кружку. И сообразил – как жутко хочется пить. Ведьма все поняла, налила, протянула. И говорила себе дальше, не умолкая.
– Вроде привыкла одна, с Малышом говорю. Эти же не хотят разговаривать, зовут помочь, оставляют у пещерки еду, кожи, шкуры. Вода у меня тут дальше, сама из-под земли идет. Там у меня даже ванна есть, сама сделала, помоешься.
Зуб кивал и кивал.
– Я вышла посмотреть – что там такое? Грохочут тут не так часто, а это прямо бой. Все горит, дым, летают эти… смотрю – холодина туда идет. И тебя увидела, кричала, ты не слышал. Дождалась, пока закончится, и сразу к тебе. А ты все, провалился, холодный, твердый, едва дышишь. Хорошо, у папы тоже девятка была… или четырнадцатая… не важно. Твоя не заглохла, как будто тебя берегла, сама еле-еле чихает, но работает. Пришлось круг нарезать, чтобы новосемейкинские тебя не нашли, ты же через пост проехал, значит, дрался с ними. И…
Сорок лет? Зуб слушал, слушал и слушал. Ведьма без имени не умолкала, говорила и говорила, как прорвало.
– Эти штуки, холодильники, могут убить. От них не спрячешься за огонь, если открываются прямо над тобой. Ты звенел отсюда и досюда, растирала-растирала, спирту влила, в горячую воду запихнула, а ты не грелся. Пришлось… в общем, пришлось самой тебя греть. Ты не обижайся, я же только для тебя, и не больная, не с чего ничем болеть, одна здесь, много лет, а ты как колода, не двигался, не говорил, глаз не открывал… что делать было-то? Увлеклась, правда, немного, но ты не обижайся, пожалуйста, хорошо?
Зуб машинально глотнул воды. Понял природу ноющего низа живота. Посмотрел на нее.
Сорок лет, блин. Не рожала, сразу видно, ожерелье это… на голой груди… а она, грудь… эх… А у него дело, и есть еще хочется… А она красивая, ведьма-то эта сумасшедшая, не зря ведь имя не говорит, нельзя, если ведьма, имя говорить. И пахнет так сладко, как такое сейчас можно вообще? Кожа горячая, бархатная, трогать и трогать хочется, не отпуская… да что ж такое?!
– Не обижайся, – шепнули губы, оказавшиеся вдруг совсем рядом, – я просто очень долго одна.
А он и не обиделся.
Когда Зуб окончательно проснулся, она рассекала в пещере совсем без одежды. Что-то напевала под нос, смеялась и переставляла какие-то странные безделушки. Он смотрел на совершенно девичьи спину с задницей и улыбался.
Ведьма обернулась.
– А ведь тебя еще искали.
– Что?
– Огромная машина, боевая. Ходили с нее, вынюхивали там, у дороги.
Зуб скрипнул зубами. Искали, значит?
– Искали… на второй день.
Зуб уставился на нее:
– На какой день?!
Ведьма виновато улыбнулась:
– Не сказала, да? Ты два дня лежал.
Глава одиннадцатая. Неоцененная нормальная жизнь
Встретив незнакомца – проверь его тень
Песни КойотаИз тумана Ерш и Хаунд вышли как из воды, раскидывая тягучие плотные плети в стороны. Там, за спиной, продолжала грохотать какофония боя, смешивая выстрелы и дикие вопли серых.
Здесь, волнуясь под ветром, стлалась высокая трава, степь брала свое сильно. Рыжие блики от факела заливали мир вокруг сполохами огня. Черные огромные бочки мрачно высились слева. Дорога, светлея уцелевшими кусками, бежала прямо вперед.
– Откуда обезьяны? – Ерш оглянулся, вслушиваясь. – Мы же, слышишь, в России!
– Уверен? – поинтересовался Хаунд. – Может, тебе кажется.
– Да. – Ерш пожал плечами. –
