— Зачем?.. Зачем вы это делали?
— Чтобы твой отец убедился, что с тобой все в порядке. Пока в порядке. Запомни на будущее: кроме меня, ты не сможешь никому открыть правды — это естественно. А когда я отпущу тебя, уже не в твоих интересах будет распространять, как заразу, всю правду о себе.
— Почему?
— Потом объясню. Кстати, о твоем отце: его я не хочу называть даже по имени. Обещаю впредь не касаться этой темы, но ты даже представить себе не можешь, какая он сволочь.
Валентина в очередной раз сходила на кухню и вернулась с сахарницей. Посыпав морковь сахаром, она перемешала ее и предложила Максиму. Тот отказался. Валентина, протягивая ему чашку, настояла:
— Это часть моего, будем говорить, плана. Я хочу снять на пленку, как ты ешь. Это лишнее доказательство, что с тобой хорошо обращаются. Только хочу предупредить: ни слова. Если ты скажешь что-нибудь в камеру, мы повторим. Съемка продлится до тех пор, пока твой отец не устанет ждать очередного сюжета. Понял?
После пережитых волнений Максим хотел есть. Но только не тертую морковь — это, конечно, не еда. Но с первой ложкой вдруг понял, что тертая морковь с сахаром — даже вкусно, учитывая его положение. Заодно он возвращался к жизни, к общению, определенному судьей.
Он ел, остерегаясь посмотреть в объектив видеокамеры, а Валентина крупным планом снимала его лицо, миску с тертой морковью, наручники. Наконец, решив, что хватит, она остановила запись.
— Ну вот, теперь у меня отснято на день вперед.
Максим хотел предостеречь судью от опасной игры, которую она затеяла с его отцом, но отказался: она взрослая женщина. Ненормальная или нет — сейчас уже не имело особого значения. Также его пока оставила мысль выяснить истинную причину своего появления здесь, вернее, узнать детали, так как, по его убеждению, в основах он разобрался.
Как ни странно, сейчас его стала больше тревожить мысль не о скорбящих родителях, один из которых был просто в бешенстве, а как он станет справлять большую нужду. Это было явное унижение, и он хотел избежать его. Когда судья выговорится, необходимо попросить отвести его в туалет. Ведь должна же быть уборная на дворе! Когда он наблюдал за действиями Ширяевой, кроме колодца, никаких построек не обнаружил. Занятый своими мыслями, он рассеянно слушал судью.
— У меня был сын — твой ровесник. Пока не утруждай мозги, все равно не догадаешься, что сделал с ним твой отец, вначале поговорим о тебе. Так вот, мое мнение таково: ты заслужил не только того, чтобы получить порядочный срок за содеянное, но и находиться, как положено в таких случаях во время следствия, в тюрьме. Не расценивай это как двойное наказание. За свою судебную практику я видела и не таких, как ты, но вот особь вроде твоего отца я встречаю впервые. Теперь я расскажу, как он отомстил мне за то, что я решила оставить тебя под стражей.
Максим напрягся. Если до этого момента его внимание было рассеянным, то сейчас он сосредоточил свой взгляд на переносице судьи, не смея отвести взгляда. Все, что скажет судья, не должно хоть сколько-нибудь касаться его. Однако спокойный тон Ширяевой скрывал за собой что-то зловещее. Ее голос не был вкрадчивым, в нем отсутствовали ненависть, затаенная злоба; наоборот, интонации, с которыми она говорила, если закрыть глаза, наталкивали на мысль, что она читает с выражением какую-то книгу.
Ширяева методично и не спеша рассказала о своем сыне, его болезни, так же доходчиво объяснила, по каким причинам соседская девочка часто бывала у них в квартире.
Чем дальше рассказывала судья, тем больше нетерпения проявлял Максим. Ему хотелось, чтобы это жуткое повествование поскорее закончилось. И как зачарованный смотрел ей в глаза, бледнея все больше.
— …а второй накинул на шею девочки детскую скакалку и придушил ее. Естественно, она не могла кричать. Первый тем временем принес из кухни терку, порвал на девочке платье и изуродовал ей плечо. Потом…
Максим ни на минуту не усомнился в правдивости судьи. Не потому, что подозревал отца, в общем-то не способного на такой нечеловеческий поступок, не потому, что Валентина говорила убедительно, без тени фальши, — он просто верил, подсознательно, без всяких определений, словно когда-то уже видел все это собственными глазами, а сейчас просто слушал пересказ.
Нечто подобное он уже пережил, однажды увидев по телевизору небольшой фрагмент содержания пленных в чеченских лагерях. Максима абсолютно не трогали насильственные сцены в американских боевиках, а акты насилия в российских кинолентах воспринимались с улыбкой. То был плод воображения драматургов и режиссеров, воплощенный на пленке. Но то, что показали по ТВ, было по-настоящему ужасно потому, что отстреливали пальцы у настоящих людей, рубили головы живым… На пленках была запечатлена смерть, короткий промежуток времени, в который человек лишался жизни.
Он смотрел на экран телевизора и против воли не мог оторвать взгляда. После вывел для себя бредовую версию: вину за видеоинформацию, потрясшую его, по определению он возложил на способ ее передачи, на телевизор. Если бы эти кровавые действия произошли у него на глазах, он не был бы так взволнован. На самом деле Максим просто искал отговорки, потому что короткий видеосюжет действительно произвел на него сильное впечатление.
— …Второй продолжал держать окровавленное тело, другой подтащил к кровати Илью. Пальцы умирающей девочки исцарапали его лицо… Сейчас ты узнаешь, что произошло после того, как убийцы покинули квартиру. Слушай внимательно, Максим, и запоминай. Илья самостоятельно попытался развязать удавку на шее девочки, но за долгое, очень долгое время — прошло больше часа, сумел только ослабить верхний узел.
Максим в очередной раз поймал себя на мысли, что видел все это, иначе как он смог представить себе окровавленного парня с изуродованным страшной болезнью лицом, который непослушными пальцами пытается развязать удавку, не понимая, что его подружка уже мертва. А он продолжает тянуть, раскачивает узел. Спасает.
Во второй раз за сегодняшнее утро волосы на голове Максима Курлычкина пришли в движение.
— …Илью рвало, когда отец Светы Михайловой нанес моему сыну три страшных удара кувалдой, с помощью которой выломал дверь. Илья умер только на третий день. Врач — с мыслями: "Собаке собачья смерть", — выдернул иглу из локтевой вены моего мертвого сына.
Нет, мастерство рассказчицы тут ни при чем, в
