Как и старый Браз, он не тешил себя иллюзиями. Но здравомыслие знахаря и его добродушный гнев помогли мне открыть в себе лучшее. Цинизм же Йорна ввергал меня в бездны.
Даер тоже изрядно подрастерял свои таланты. Теперь он был мне полезен разве что для успокоения детей. С легкой руки Йорна он снова подсел на зерна солириса. Путешествовал он со мной в красивой полотняной сумке с вышивкой, которую смастерила Силде, и почти все время спал.
Так, наверно, могло бы продолжаться много лет. Я привык к этой жизни: палатка при свете дня, негласные визиты к больным с наступлением ночи.
Йорн срывал завесу тайны со всего сокровенного, чем делятся с врачом, и использовал это для шантажа. Для Силде он по-прежнему был добряком и жизнелюбом, скромным стражем с побережья, ставшим капитаном летучей таможни благодаря железной воле. Сообразительным, мужественным, прозорливым. Делающим на совесть свою работу, собирал ли он подати с рынков, проверял ли качество товаров, взвешивал ли и снимал мерки. Вот таким она его видела.
Я же видел, как он ловко дергает за ниточки, как подставляет подножки тем, кто стоял на его пути. В его мошну текли целые состояния. Он уже почти прибрал к рукам половину города. Я только диву давался, как он разорял дома, превращая их в пустые скорлупки, державшиеся только на усилиях их обитателей, которых заботили внешние приличия.
Но кто неумерен в своих аппетитах, тот рано или поздно подавится. А то и хуже – острая кость встанет поперек горла.
Эта кость явилась в один прекрасный день под видом запыхавшегося человечка, пузатого и коротконогого, в напудренном парике и черной бархатной шляпе, пропахшего чудной смесью камфары и табачного дыма. Йорн сразу почуял неприятности, когда этот надутый от возмущения индюк переступил порог его дома. Ведь к нему пожаловал не абы кто. Нет, совсем не абы кто. Это был не кто иной, как Просперо Деметриус Ван Хорн, статс-секретарь медицинской коллегии. Он достал из кармана кружевной носовой платок, утер лоб и, отдышавшись, сразу приступил к делу. Голос у него был столь же высокий, сколь и его самомнение, то есть такой высоты, до какой насмешкам уже ни в жизнь не добраться. Он пришел, чтобы выразить крайнее недовольство докторов и лично передать их жалобы тому, кто отвечал за порядок в городе:
– Что же получается, с одной стороны, профессия, согласитесь, из самых достойных, которую представляет коллегия не менее достойных докторов и ученых, все, заметьте, высокого рождения, все выдающихся талантов, все после долгих лет учебы принесли клятву врачевать тела, как живые, так и умирающие. А что с другой? Происки жалкого знахаришки! Заблудшего без диплома и с сомнительными методами. Он не ходит в церковь. Не платит податей. Он имеет дерзость наносить визиты горожанам, тогда как место ему в лучшем случае на рыбном рынке, среди предсказателей судьбы и продавцов снадобий, шарлатанов и зубодеров. Если таможня не наведет порядок, этим займется коллегия. И лучшее лекарство для проходимцев такого пошиба – хороший пинок под зад и петля на шею!
Йорн принял угрозу всерьез. Для начала он пригласил возмущенного индюка в дом, чтобы умерить его гнев и выиграть время. Сказал, что понимает его негодование, но, с другой стороны, юный Гвен из Варма не лишен дарований и к тому же пользуется поддержкой, о которой даже он, глава таможни, ничего не знает. В завершение он подмазал эту важную особу, вручив статс-секретарю мешочек с золотыми монетами якобы «на благие дела коллегии». Как ни парадоксально, с этим золотом, оттянувшим своей тяжестью его карман, Просперо Деметриус Ван Хорн ушел восвояси куда более легким шагом.
На следующий же день Йорн вызвал меня в «Выдох кита». Излагая мне ситуацию, он прикидывал разные варианты ее разрешения. Ни один его не устраивал – задали же ему задачу черные одежды. Но он искренне забавлялся. Это было что-то новенькое.
Всегда можно послать парочку верных людей припугнуть докторов хорошенько и задать трепку Просперо Деметриусу Ван Хорну. В конце концов, на этих типов угрозы и побои действуют как на всех. Как ни пыжатся, а стушуются. Но это не выход.
– Нет, – сказал он и длинно выдохнул, выпустив в потолок безупречное колечко дыма, – эту партию надо играть по их правилам. Будем действовать не спеша. Но вот что, скажи-ка мне сначала одну вещь. Я понимаю, что доктора тебя не любят: ты вторгаешься в их вотчину; но этот Просперо, сдается мне, имеет на тебя зуб. Это что-то личное, уж слишком он зол. Где ты перешел ему дорогу? Тебе вообще приходилось иметь с ним дело?
– Насколько я помню, нет.
– Ты уверен? Подумай хорошенько.
– Не знаю… Разве только…
– Да?
– Недавно я лечил одну старуху с той же фамилией, Ван Хорн. Теперь мне кажется, что она была на него похожа, может быть, это его мать.
– Что? Мать Ван Хорна? Ты ее лечил? И она умерла?
– Ничего подобного, Йорн: я ее вылечил.
– Почему ты мне не рассказал?..
– Ничего особо важного. Древняя старуха в маленьком домишке, которому грош цена. За мной приходила ее служанка, почти такая же старая.
Он грохнул кулаком по столу.
– Боже милостивый! Это еще как важно. Я же говорил тебе, Гвен, я всё должен знать… всё. Ну и дал же ты маху…
– Да в чем беда-то?
– Беда в том, олух царя небесного, что эта женщина богата.
– Богата? В ее доме на два гроша свежего белья не найдется!
– Что ты понимаешь… уйма домов и земли за городом, рыбный промысел и бог весть что еще… Она сидит на куче золота, а уж скряга – другой такой не сыскать. Просперо – ее единственный сын. По идее, всё должно достаться ему. Он по уши в долгах, уж я-то знаю… Ты еще не понял, тебе действительно надо объяснять? Всё очень просто: если старуха умрет, он будет купаться в золоте. А пока он всего лишь надутый индюк с дырявым карманом.
– Я ничего особенного не сделал. Она отнеслась ко мне по-доброму: ей всего и надо было, чтобы ее приободрили. Я только отговорил ее принимать снадобья, которые ей прописывали.
Йорн поперхнулся.
– Прописывали? Прописывали? Ну можно ли быть до такой степени наивным? Ты хочешь сказать: он ей прописывал. Час от часу не легче. Этими снадобьями он пытался ее отравить. Вот тебе и доктор… А я-то ничего не знал! Подумать только, я мог прижать его к ногтю…
– Но, Йорн, мы даже не знаем, вправду ли она его мать. И кто сказал, что это он прописал ей те снадобья?
Он вздохнул и обескураженно посмотрел на меня.
– Бедный мой Гвен, когда же ты наконец решишься открыть глаза? Ты нажил себе врага, смертельного. Это ты понимаешь? И не абы какого. Этот господинчик заправляет всей здешней кликой докторов и аптекарей. Тебе грозит суд. Я купил для тебя отсрочку, но будь уверен, он еще вернется. Так что, ради бога, пока затаись, пусть о тебе забудут. Больше никаких визитов. И на рыбном рынке чтобы я тебя не видел.
– А как я буду зарабатывать на хлеб?
Он провел рукой по лбу.
– Как всегда, малыш Гвен. Как всегда, я обо всем позабочусь. Кстати, это правда, что ты говоришь на латыни?
– И да и нет. Я много выучил наизусть: анатомию, названия телесных жидкостей, болезней, кое-каких растений… Это мало что дает, но на людей производит впечатление…
– Уже что-то. Я найду тебе учителя. Только учиться будешь в темпе, понял? Мы себя в обиду не дадим. Они хотят преградить нам путь? Отлично, а мы войдем в парадную дверь.
– О чем ты говоришь?
– О докторах. Об экзамене. Об их окаянном дипломе. Ты уж сделай мне одолжение, получи его скоренько.
В подзорную трубу
Каналы, что вели в квартал корзинщиков и гончаров, пересекали обширную территорию, на которой соседствовали пастбища, рыбачьи домишки, сады в окружении ив, пекарни и сушильни. Абрахам Стернис приехал туда еще мальчиком с родителями и целым выводком братьев и сестер, никто из которых не выжил. Он
