По лестнице я поднимался бегом.
Абрахам Стернис сидел за очередным письмом, которые он обычно писал часами. Едва подняв голову, он велел мне ждать в моем углу и больше не обращал внимания на вырывавшиеся у меня вздохи, всё более нетерпеливые и частые. Наконец он встал, убрал письменный прибор и сделал мне знак подойти. Я развернул на столе карту. Он поинтересовался, откуда она у меня, и я ляпнул, что, мол, его это не касается.
Моя дерзость ошеломила нас обоих, тем более что я глубоко уважал в этом человеке то, чего не встречал больше ни в ком: он всегда высказывал то, что думал, однако тактично, без холодности и китайских церемоний, не допускал фамильярности и всегда был начеку. Он одинаково просто говорил бы, скажем, о времени с королем и с нищим и послал бы к черту обоих все тем же ровным тоном, вздумай они наступить ему на больную мозоль. Казалось, мы так и будем таращиться друг на друга часами. Он не произносил ни слова, а я, понятное дело, не хотел уступать. Он ждал не извинений, нет, а ответа на свой вопрос – которого я не мог ему дать, не признавшись в краже. Наконец мой учитель решил разрядить эту тупиковую ситуацию, встал и склонился над картой с лупой в руке. Он рассматривал ее долго, поднося лупу к разным местам.
Все надписи были сделаны на чудном языке Двенадцати провинций, но меня интересовало одно: я хотел знать, где нахожусь, здесь и сейчас. Старик сделал круговое движение рукой над бумагой.
– Это старинная карта, Гвен. Вот эта часть, здесь, – Двенадцать провинций.
Я наклонился над указанным пятном, покрытым сетью тонких линий, изображающих каналы. Он продолжал водить по нему рукой.
– Она неверная. Эта местность сильно менялась с наступлением моря. Где-то прибавилось земли, где-то убавилось. Видите эту черту? Это дамба, которой давно уже нет. Мой дед еще не родился, когда она рухнула. Сегодня на этой части карты должно было бы быть большое озеро. Зато многого недостает там, где землю отвоевали у моря: здесь, здесь и вот здесь. Изрядного куска территории на этой карте нет. Вот приблизительно, где расположены Железные сады.
Я следил за кончиком его пальца, который двигался к северо-востоку. Разглядел Варм – его название было написано совсем мелко, в таком месте, где плесень не оставила ничего мало-мальски разборчивого. Антвалс, где мы были сейчас, находился довольно далеко от него, к юго-западу, на большом канале, соединявшемся с рекой, которая текла на север и впадала в море. Вот так, значит, все возможно. Выйти в море, взять курс на запад, обогнуть этот огромный мыс (в этом месте были нарисованы кракены) и плыть дальше, все время на запад, к левому краю карты. Надо найти корабль, пробраться на него так или иначе. Я найду, я обязательно найду. Я отдаленно узнал на карте Францию: в свое время я достаточно насмотрелся на нее в школе, выглядела она тогда нелепо с отрезанными Эльзасом и Лотарингией. Я размечтался. Может быть, мы их уже вернули, наши провинции. Война, наверно, кончилась. Лоик Кермер вернулся в деревню весь в медалях и еще злее прежнего.
Я снова принялся изучать карту: интересно, как назвал мою Бретань этот неведомый картограф? Невероятно, но он даже не знал такой земли! Побережье еще куда ни шло, было прорисовано мало-мальски верно. Но ни городов, ни деревень, ни портов – он ничегошеньки не знал. И на все про все семь букв, разбросанных по полуострову от суши до моря с большими интервалами, да и их приходилось выискивать среди прорех и ржавчины – крабов ловить и то легче. Одну за другой я прочел их: o, u, подальше d, потом o или b, я не был уверен, есть ли наверху черточка, далее r, a и, наконец, s или, скорее, z. Какая-то бессмыслица.
И вдруг у меня подкосились ноги. Oudbraz: oud, braz, дословно «старый Браз» на языке Двенадцати провинций. Я повторил эти два слова раз пять или шесть, не меньше. Откуда он здесь взялся? Весь дрожа, я забормотал молитву старому знахарю:
– Старый Браз, я не знаю, ты ли это здесь, на карте, или это я заблудился где-то в твоей голове, я ведь даже не знаю, где я… да и не важно… вызволи меня отсюда, вызволи скорее…
– Гвен, вам нехорошо?
Я сжал ладонями виски, силясь взять себя в руки. Абрахам Стернис встревоженно смотрел на меня, но я должен был знать.
– Эта карта, когда она была составлена?
– Трудно сказать. Слишком она подпорчена. Но очень старая.
– Насколько старая? Десятки лет? Сотни?
– Ну, мальчик мой, этого я не знаю. Я не черепаха, чтобы путешествовать назад во времени, как мне заблагорассудится…
– Но на нее можно полагаться? Предположим, я хочу доплыть на корабле вот сюда, это возможно?
– Возможно ли? Нет, право, не представляю как.
– Но море, корабли – это же всё есть, правда?
– Конечно, но к чему вы клоните?
– Тогда что мешает мне уплыть?
– Гвен, дальше моря кракенов уплыть нельзя. Это всем известно.
– Хорошо, а по суше?
– Не знаю. Поймите, не так просто покинуть территорию Двенадцати провинций… говорят, готовится война, и летучая таможня смотрит в оба…
– Но вы, ученый, вы пишете столько писем, кто их доставляет, куда, кому?
– Моим друзьям, которым интересно то же, что и мне, черт побери, кому еще, по-вашему, мне посылать письма?
– А где ваши друзья?
– В Двенадцати провинциях.
– Где я могу найти карту поновее?
– Насколько я знаю, нигде. Карты есть только в таможне. Доступ к ним запрещен частным лицам. Я удивляюсь, как вам удалось заполучить эту…
– Но есть же ваша подзорная труба, звезды, небо, ночь, есть другие края, широкий мир?
Он вздохнул и развел руками. Я сорвался на крик:
– А таможня, летучая таможня, для чего она? А откуда берутся Заблудшие? Откуда? Вы ничего не знаете! Ничегошеньки!
Я выбежал, хлопнув дверью, злой на Абрахама Стерниса, злой на себя, злой на старого Браза.
Уже стемнело. Я шел вдоль канала, провожаемый лаем собак, перекликавшихся от двора к двору. Мне вдруг стало ужасно одиноко. Хотелось почувствовать эту девушку в моих объятиях, запустить руку в ее волосы. Назвать ее по имени. Я знал, что не усну этой ночью. Так я и бродил час за часом со сложенной картой под рубашкой. Все тонуло во тьме, я переходил с берега на берег, чувствуя, как прогибаются под моими ногами доски деревянных мостиков. Слышал тихий плеск воды под арками каменных мостов. Я миновал цветочный рынок, потом рыбный с его скользкой мостовой, провонявший тухлой рыбой и оглашаемый воплями пирующих котов.
Я вышел на площадь перед дворцом эшевенов[5], где стоял позорный столб. Ночью она опустела, но днем это было излюбленное место прогулок. Горожане специально делали крюк и не брезговали ничем в старании унизить выставленного напоказ осужденного. Брань, плевки, яблочные огрызки. Так люди забавляются. А ведь позорный столб – это здесь наказание из самых легких. За более тяжкие преступления ждет поистине страшная кара. Осужденных увозят на Собачий остров, привязывают к колесу и дубиной ломают им руки и ноги. С корабля, проходя мимо этого острова, можно увидеть десяток таких колес, которые медленно вращаются в нескольких метрах от земли с распятыми на них мучениками, палимыми солнцем и исхлестанными дождем, похожие на букеты ядовитых цветов.
Йорн не раз предлагал мне съездить посмотреть на них поближе. «Это тебя закалит», – говорил он. Я всегда отказывался, находя какую-нибудь отговорку. Но я был знаком с человеком, знавшим это место как никто. Он пришел за услугами Вырви-Глаза, а так как был еще и кривобок, попросил меня облегчить его боль. Я пробежался пальцами по его позвоночнику. Напрасный труд. Безнадежно. Искривление было таким давним, что закостенело, вся душа бедняги обвилась вокруг, как будто совесть, став лианой, мало-помалу задушила ствол, служивший ей опорой, и пригнула его к земле. Так он и ушел, понурый, кривой и сгорбленный, не сказав больше ни слова.
– Это палач с Собачьего острова, – шепнул мне Вырви-Глаз. – Он мало того, что кривобок, еще и глух. Потому его и выбрали. Криков не слышит, и собаки его не беспокоят.
У позорного столба кто-то стонал.
