– Макнуть! Макнуть!
– Разденем знахаря! – разорялись старшие.
– Догола! – не отставали младшие.
Они стали срывать с меня одежду, кто с одной стороны, кто с другой, и поволокли к чанам, где вымачивались шкурки. Меня заранее мутило от этой перспективы. Вонь была так сильна, что щипало глаза, и я с ужасом понял, что едкая жидкость, в которой мокли останки зверьков, поставлялась задарма всем братством.
«Нет, – сказал я себе, – такому унижению я не подвергнусь. Только не при ней!» Рубашка, почти разорванная в клочья и натянутая на голову, мешала мне видеть, но, когда меня уже толкали в чан, я уперся в край обеими ногами, оттолкнулся изо всех сил и, перекувырнувшись, упал навзничь, увлекая за собой всех, кто меня держал. Прижатый к полу, я продолжал неистово отбиваться. Когда меня снова подняли, я заорал что было мочи:
– Постойте, подождите!
Саския, посмеиваясь, подняла руку. Меня тотчас отпустили. Я едва дышал, но был пьян от ярости. Гнев, набухавший во мне, вырвался наружу с такой силой, что я сам удивился.
– Вы не знаете, что творите! Только попробуйте окунуть туда хоть кончик моего пальца, сопляки, вы пожалеете! Узнаете тогда, где у вас болит!
– Ну и что, нам-то что с того?
– Макнуть знахаря, макнуть!
– А вы прогуляйтесь к позорному столбу. Ступайте! Арно еще там. Скажу вам, смотреть на него страшно. Но если бы не я, было бы еще хуже. Он не владел бы руками.
Я разом почувствовал в себе силу, она поднималась от пола к моей голове такими мощными волнами, что все волосы встали дыбом. Глаза же мои, ясное дело, метали молнии. Я рывком высвободился и пошел на них, размахивая руками.
– А почему, как вы думаете? Потому что я умею прогонять боль. Прогнать боль, позвать боль – это одно и то же! Думаете, вам ничего не грозит? Да вы посмотрите на себя! Вот ты! – Я указал пальцем на одного из старших, он был на голову выше меня, но желтоватое лицо выдавало больную печень. – Ужас, я вижу зверя у тебя в животе, он не хочет выходить, мечется там, берегись, рано или поздно он тебя сожрет! А ты! – Я схватил за шиворот другого, которого, как я заметил, мучила кривошея. – У тебя выворачивается шея по ночам, а все дело в том, что твоя бедная голова следует за фазами луны. Пока ты еще можешь спать, потому что она только в первой четверти, но подожди, через несколько дней голова так запрокинется, что ты никогда больше не увидишь своих ног! Ты, – продолжал я, обращаясь к тому, который чесался, – встретил недавно на мосту трех черных котов и, конечно, ничего не заметил! Горе тебе! Тот, что шел посередине, тебя проклял, и от его плевка у тебя слезет кожа! А ты, жалкий дурень, ходишь и не знаешь, что жабы лижут твою тень позади, у тебя раздуются ноги, и ты умрешь от водянки! Ты! – показал я на самого маленького, но тут и продолжать не пришлось, он уже помертвел от страха и спрятался за спиной первого, а остальные тем временем испуганно пятились, как будто в моем дыхании материализовались призраки чумы и холеры.
Мне было нетрудно находить у них изъяны. Надрывая воспаленные бронхи и легкие трубочиста, я знал, что многих могу назвать своими братьями. Ибо здесь не было ни одного, воистину ни единого, кто не был бы искалечен, ранен, болен кожной болезнью, слеп на один глаз или еще что похуже.
– Ладно, – сказала Саския дрогнувшим голосом. – Мессир Гвен из Варма бесплатно консультирует всех в обмен на постоянный пропуск.
Она была внешне спокойна, но я почувствовал, что проняло и ее, ведь она, как и все, верила в проклятия, порчу, дурной глаз и прочие выдумки шарлатанов от медицины. Глядя на нее, сильную, проворную, заботливую, я понимал, почему эти потрошители трущобных котов, закаленные во многих передрягах, чтили ее как принцессу. Молча, один за другим они подходили ко мне с видом побитых собак. Некоторые назывались, у других и имен-то не было, только клички, говорившие о них все: Пятнистый, Одноглазый, Костяная Нога, Напрямик, Коготь… И я, с тяжелым сердцем осмотрев их всех и обнаружив многие недуги, результат их жалкого удела, вкупе с паразитами, которыми они кишели, убедился, что это странное жилище и впрямь не может называться иначе, чем Вшивой крепостью.
Я окончил прием далеко за полночь. Когда Саския ступила на лесенку, собираясь подняться к себе под крышу, я удержал ее за руку.
– Саския, я хочу видеть Заблудшего.
– Сейчас?
– Сейчас, Саския.
Она взяла фонарь.
– Ступай за мной.
Мы вышли. Она свернула на тропу и, юркнув в пролом в стене, направилась к старой маслобойне. Туман был обычным делом здесь, на заболоченных землях, но в эту ночь от его густой, плотной тишины меня бросило в дрожь. Мы инстинктивно перешли на шепот.
– Какой он из себя, Саския?
– Нет, сначала ты. Зачем он так нужен Йорну?
– Вот что я думаю: хоть Йорн это и отрицает, я уверен, что ему интересны только те, кто прибыл сюда на телеге черного человека.
– Анку?
– Да, он убежден, что все они наделены силой.
– Какой силой?
– Не знаю, вроде моей, наверно… этого не объяснить…
– Вроде твоей… Знаешь, среди нас много Заблудших. Мы все найденыши. Большинство с побережья, их выбросило море, других просто бросили родители. Но никто из нас не умеет врачевать…
– Почему вы не сдали его таможне?
– Мы нашли его на тропе. Кто пришел в схрон, тот находится под нашей защитой. Но этого ребята испугались. Не знали, что с ним делать. Заперли его пока, носят ему хлеб и воду. Он не такой, как мы…
– Что ты хочешь сказать?
– Он не мальчик, Гвен. Ему на вид лет сто. Он очень слаб и слеп, как летучая мышь. И он много раз звал тебя…
– Где он? Скорее!
– В кладовой маслобойни. Мы уже близко.
Старый Браз. Карта… Он откликнулся на мой зов! Вдруг я услышал, как загромыхали колеса телеги.
– Бежим, Саския, бежим!
Мы помчались к маслобойне. Ошибки быть не могло, этот грохот высоких колес с железными ободьями я узнал бы в грозу и в бурю, он отдавался в моей голове, в костях, и мы увидели на пороге маслобойни черного человека на черной телеге, запряженной черной лошадью. Я изо всех сил тащил за собой Саскию, но нам было не успеть: упряжка даже шагом двигалась словно в другом временном измерении, невыносимо медленно огибая постройку. Я увидел, как она свернула к каналу и покатила вниз по отлогому берегу, скрипя всеми осями, а в телеге стоял, держась за брусья, старый Браз, вытягивал шею в мою сторону и выкрикивал угасающим голосом мое имя. И вся упряжка скрылась под водой.
Большая стирка
Мы стояли, едва дыша, ошеломленные этим внезапным исчезновением. Я спустился с откоса к самой воде. Ни волны, ни ряби, ни пузырьков, поднимающихся из глубин. Не осталось никаких следов упряжки даже на берегу, где в мягкой земле должны были бы отпечататься колеи от колес и полумесяцы подкованных копыт. Травы были неподвижны, лишь клонились вниз, отяжелев от сырого тумана. Никто как будто не мял их и не топтал. Холодок пробежал у меня по спине. Ничего, только гул в ушах еще бился в ритме обезумевшего сердца да черная вода неспешно текла у наших ног в тишине холодной ночи.
Голос Саскии вывел меня из оцепенения. Я поднялся к ней.
– Ты видел? Видел?
Она была бледна до жути.
– Идем, Саския, вернемся. Все кончено. Ничего больше нет.
– Он знал тебя, Гвен…
– Это мой учитель. Старый Браз. Он откликнулся на мой зов и пришел за мной сюда. Надеюсь, что теперь он обретет покой.
Я оставил Саскию в схроне и пошел домой. Меня переполняли одновременно грусть и восхищение старым знахарем. Он не оставил меня. Он вновь проделал этот путь, чтобы найти меня и спасти. Только такой человек, как он, мог вынудить Анку вернуться, и я содрогнулся при мысли о том, что ему пришлось отдать взамен… свою душу, наверно, хоть он и сомневался всю жизнь, что она у него есть…
После почти бессонной ночи я пришел на урок к Абрахаму Стернису. Он уже достал книгу, которую мне предстояло в этот день изучать. Я листал ее без особого энтузиазма. Ребята из схрона нуждались в моей помощи, а я терял время, пичкая себя всем этим старьем от Медицинской академии. Что ж, пусть будет хоть какая-то польза от этих уроков. Старый ученый читал в своем углу. Я сам
