Каждый день я ходил к нему на уроки. Поднимался по лестнице в его мансарду, щуря глаза, чтобы привыкнуть к пыльному полумраку, в котором он поджидал меня. Обычно он сидел за столом у окна и шлифовал стеклянные линзы. У него была очень тонкая, мертвенной бледности кожа, а высокий лоб при виде меня пересекали крошечные морщинки.
Платить мне было нечем, все взял на себя Йорн. Уроки были довольно просты: Абрахам Стернис доставал книгу по медицине и заставлял меня вслух прочесть текст, после чего переводил и толковал. Даер, пользуясь случаем, повторял за мной. Старик с трудом это выносил. По-моему, он смотрел одинаково, со смесью недоверия и жалости, на ученика и его писклявую пичугу. В его глазах мы были равно глупы, что я, что пибил. Мы стали для него вынужденным отступлением от устоявшегося распорядка дня, докучным отступлением. Это нарушало его привычки, отнимало время, которое он проводил за поддержанием своей объемистой переписки.
Но он изменил мнение, когда увидел, что я продвигаюсь гораздо быстрее, чем ожидалось. То немногое, что он мне говорил, проливало свет на целые пласты проглоченных мною текстов. И все это, к моему немалому удивлению, да и к его, наверно, тоже, наконец укладывалось в моей голове связно и логично. Я зарылся в книги. Чего-чего, а этого хватало, у него их было около тысячи, на самые разные темы.
Уроки оставляли мне достаточно времени, чтобы обследовать город. Это был настоящий лабиринт каналов, набережных, мостов. Летучая таможня надзирала за прибытием и убытием торговых кораблей, обыскивая от носа до кормы все суда начиная с определенного водоизмещения, и я по-прежнему не представлял себе, как добраться до моря и в каком направлении двигаться. Не имея ни помощи, ни ориентира, я был вынужден терпеливо прясть одну за другой нити моей паутины, надеясь, что по какой-нибудь из них рано или поздно выберусь на свободу.
После двух месяцев прилежных занятий мой учитель соблаговолил наконец немного открыться. За стеклами, которые он шлифовал, приезжали из дальних стран. Это были линзы для подзорных труб, в которые можно наблюдать за звездами. Я вопросительно поднял бровь. Чуть поколебавшись, он ушел в угол комнаты, порылся в ящике стола и вернулся с длинным футляром, в котором лежала его собственная подзорная труба. Вещица была красивая, в руке тяжелая, состоящая из трех медных цилиндров, вставленных один в другой. Было еще светло, и я направил окуляр не на небо, затянутое облаками, а на буйную зелень, среди которой поблескивала вода канала.
Впервые я смотрел с такого расстояния: вот рыбак собирает свои сети, паром пересекает канал, а там, на другом берегу, болтают три женщины, спят мальчишки в стогу свежескошенной травы… Вдруг я замер.
У маленького, спрятавшегося в камышах домика, спокойно озираясь вокруг, в окуляре появился Матиас. На миг я потерял его и вновь поймал ниже секунд через десять. Он прыгнул в лодку и поплыл по течению канала. Густая листва мешала мне разглядеть больше. Так, значит, он все это время жил здесь, среди хижин корзинщиков?
Абрахам Стернис взял подзорную трубу у меня из рук, внезапно раздраженный моим пустым времяпрепровождением. Он положил ее на место и благоговейно закрыл футляр.
Я кое-как отбыл урок и простился с учителем, полный решимости выяснить, чем промышляет Матиас. Дом, который был виден из мансарды, оказалось не так-то легко обнаружить с земли. Его скрывали камыши и со всех сторон окружала вода. Я должен был раздобыть лодку. И дождаться темноты.
Я вернулся туда в тот же вечер. Даер спал в сумке, висевшей на моем плече. Мне было не очень удобно с такой ношей, но я не мог оставить его ночью одного, он слишком беспокоился. Однажды так раскричался, что залаяли собаки, разбудили петухов и подняли с постели всех соседей. Представьте, какое общество встретило меня утром у дверей, и не в лучшем расположении духа…
Лодку я спрятал в камышах. Она была тяжелая, и от натуги меня одолел такой кашель, что я, силясь подавить его, едва не задохнулся. К счастью, ветер дул достаточно сильно, заглушая все шумы. Я пробрался между стеблями к темнеющей массе дома. За желтым квадратом окна, затянутого промасленной бумагой, склонились к дрожащему пламени свечи две тени. Один из двоих, конечно, Матиас, другого я сразу узнал по дородной фигуре – это был Йер. Понять, о чем шел разговор, я не мог – они говорили вполголоса. Я подкрался ближе. Светлое пятно на стене за ними отвлекло мое внимание. Я всмотрелся в бумажный прямоугольник – он более-менее походил на карту. Я плохо помнил географию, но этот серый силуэт на ней, как будто нос с тремя кончиками, гордо ныряющий в безбрежную пустоту океана… Черт! Бретань!
У меня вырвался крик.
Две головы вскинулись. Вряд ли они меня увидели, камыши колыхались между нами зеленой завесой. Матиас встал. Пора было уносить ноги; я повернулся, зацепился за что-то и растянулся, выругавшись сквозь зубы. Сумка слетела с плеча. Даер проснулся и заметался, шипя от гнева. Он выкатился из своей полотняной тюрьмы и, охваченный паникой, пустился наутек, как утка с отрубленной головой. Он бежал зигзагами в чаще стеблей и листьев в два человеческих роста, а я ничего не видел на расстоянии вытянутой руки. Пибил стремительно углублялся в заросли. Я попытался тихонько позвать. Увы, вразумить эту птицу было невозможно. Я его почти потерял, как вдруг услышал слева легкий шорох, мышиный писк, сразу следом – возмущенный хриплый щебет и наконец громкий треск ломающихся веток, сначала рядом, потом все дальше.
Скрипнула, открываясь, дверь. На пороге появился Матиас, прикрывая ладонью огонек свечи. Я прижался к земле.
– Что там? – спросил Йер.
– Ничего особенного. Лиса, наверно… или выдра… поди знай… А, вот она, вижу… точно… лиса…
– Она сожрет угрей!
– Нет, она пошла в другую сторону. И вообще, бояться нечего, я накрыл чаны и придавил гнетом. Смотри-ка, кого-то она все-таки слопала, кажется… Ну, приятного аппетита, рыжая… пойду отолью в канал.
Я стиснул зубы и вцепился в челюсть двумя руками, чтобы не вывернуло.
Подождав немного, я пополз обратно на четвереньках с зажатым в пальцах зернышком солириса. Я звал Даера как мог ласково, ловя малейший шорох в надежде услышать щелчок клюва. Моя левая рука наткнулась на комок перьев, пропитанных чем-то липким. Эти легкие мягкие перышки вокруг его шейки, скорее пушок, чем оперение, я легко узнал на ощупь. Кровь на них была еще теплая.
Я искал еще целый час, проклиная себя за глупость. Лиса… Нет, не мог Даер так кончить. Наконец, измученный, я добрался до лодки. Взял бутылочку можжевеловой и опустошил ее в три глотка. Горло обожгло, и звезды надо мной расплылись. Я натянул на грудь скатанную веревку вместо одеяла и уснул.
Незадолго до рассвета меня разбудили голоса. Я чуть приподнялся. Двое мужчин садились в плоскодонку с рыбацкими сетями на плечах. Дрожа от холода, я снова провалился в сон.
Проснулся я, когда от солнечных бликов защипало веки. Я уткнулся головой в борт, прикрывшись локтями. Лодку немного отнесло. Природа медленно стряхивала с себя ночной сон. Там и сям еще таяли клочья тумана, на другом берегу взлетела цапля. Я ощупью поискал сумку Даера, но так и не нашел. Заплескалась вода, лодку качнуло. Я насторожился. Наверно, большой зверь на рассвете пришел напиться. Я бесшумно раздвинул камыши…
Шагах в двадцати от меня стояла девушка. Войдя в воду по пояс, она окунула голову, поддерживая руками волосы. Выпрямилась, перекинув всю скрученную жгутом шевелюру через плечо. На фоне этой влажной массы черных волос еще белее казалась обнаженная грудь. На миг я увидел ее лицо в профиль. Она постояла немного, прикрыв глаза, склонив голову набок. До того красивая, что меня бросило в дрожь.
Потом она подхватила свою рубашку и скрылась в камышах.
Когда я вернулся домой, комната показалась мне серой и пыльной.
До меня вдруг дошло, что Даера больше нет. Нет его взъерошенной головки, раздражающего стука коготков по полу, валкой походки, птичьей латыни, назидательно поднятого клюва, болезненной прожорливости – и я, один-одинешенек, с затуманенной головой, стоял на коленях, сотрясаясь от рыданий и даже не замечая этого.
Я отправился на встречу с Йорном в «Выдох кита». Без сумки с Даером на плече я шел
