Ван Хорн ударил деревянным молотком, возвещая о начале экзамена, и произнес нескончаемую речь, упомянув почетные звания всех присутствующих коллег и в первую очередь свои собственные, длинные, как день без хлеба. Потом он велел кандидатам подойти и вручил каждому конверт, в котором содержались указания насчет части тела, которую нам предстояло вскрыть и описать.
Мне достался средний стол.
На галереях снова заговорили вразнобой, гомон прерывался восклицаниями, когда кто-то узнавал коллегу на другом конце амфитеатра, словно включилась машина, изливающая разговоры со всем, что есть в языке для выражения отдельных суетностей и общей эйфории, когда толпа радуется, что собралась. Былое головокружение вновь одолело меня. Перед глазами закружились все эти постные лица с широко раскрытыми ртами, из которых лилась мешанина голосов, смеха и криков, отскакивая от скамьи к скамье.
Гвалт усиливался – и разом смолк, когда молоток председателя снова опустился на кафедру, на этот раз с силой удара грома. Все будто вдруг узнали наших братьев-людей в трех лежащих телах, голых, с устремленными в небо глазами, окутанных тишиной, словно сочившейся из их такой бледной кожи…
Ассистентов мы разыграли по жребию. Мой подошел ко мне, улыбаясь во все свои лошадиные зубы, и я узнал старого знакомого, вьючного осла Игнаса. Он нес на подносе инструменты, да не абы какие, а серебряные, собственные инструменты Кожаного Носа.
Сам хирург взирал на меня с возвышения. Он казался мне меньше, чем был в Железных садах, но, может быть, выглядел так на фоне внушительной фигуры Ван Хорна. Он пристально смотрел на меня, и я мог уловить ритм его дыхания по движениям кожаной маски. Я предал доверие этого человека и украл у него единственное, чем он подлинно дорожил, анатомический атлас, сокровище его библиотеки. Но я не видел в его взгляде ни враждебности, ни горечи или обиды – скорее одобрение и ожидание чего-то. Я пообещал себе, что не разочарую его.
Я взял скальпель, проверил ногтем острие и подошел к доставшемуся мне трупу, шагнув от ног к голове, повернутой к трибунам. Он был самым большим из трех. Массивное белесое тело, шея с выпуклым адамовым яблоком, седая щетина на подбородке, всклокоченные волосы. Еще не видя лица, я узнал его руки, тяжело лежавшие на мраморе грузом мертвой плоти. Крепкие руки, широкие, как лопасти весел, лапищи, да и только, – это были руки душегуба, бескровные и бесполезные отныне руки убийцы Ивона, руки Йера.
Я повернулся к Йорну. Он улыбался во весь рот. Ни дать ни взять кот, положивший мышь к хозяйскому порогу. Негодяй! Не пожалел сил и средств, чтобы сделать мне этот подарок.
Два других кандидата уже приступили к работе. Я слышал, как они самодовольно сообщали о ходе вскрытия, радуясь случаю блеснуть познаниями. Вот только было что-то бесконечно печальное в этом перечислении органов: мало того что мы вскрывали тела – нас без зазрения совести заставили делать это как можно быстрее. Ловкость рук и скорость в принятии решений – вот что требуется от хорошего хирурга, как любил повторять Деметриус Ван Хорн, ни одним из этих качеств не обладавший. Поэтому двое новичков старались вовсю, одинаково рьяно рассекая плоть и комментируя свои действия.
Я вдруг услышал голос старого Браза: «Не надо, Гвен, остановись. Ты знал этого человека. Пусть он твой враг, ты его знал. Близко. Отнесись к нему с уважением. Ты ведь знахарь, не забывай об этом, мы тел не вскрываем…» Я подошел еще ближе, весь дрожа. Вновь проснулась боль в спине, я чувствовал пулю под лопаткой. Воздух входил в мои бронхи короткими толчками, и они стонали и свистели при каждом вдохе.
Я медленно приподнял левую руку Йера, освобождая область сердца. Он был холодный, тяжелый, жалкий. Я заметил пятно под мышкой, темное пятно, кожа над ним вздулась и налилась лиловым. Ни его вид, ни цвет обмануть не могли. Я знал: у этого есть имя. Это называется бубон.
Мой скальпель упал на пол и сломался.
– Этот человек, – произнес я без всякого выражения, – умер от чумы.
Двое моих соперников продолжали свое дело, подбадриваемые возобновившимися в рядах сомнительными шутками. Деметриус, повернувшись к коллеге справа, расхваливал своего ученика, долговязого малого с глазами навыкате, который делал свое дело со сноровкой мясника. Меня никто не услышал, а может быть, всем было плевать. Но нет, не всем. Кожаный Нос встал и что-то сказал на ухо председателю. Он спустился по ступенькам с возвышения и быстрыми нервными шагами подошел ко мне. Наклонился над указанным мной местом, тоже заглянул под мышку трупа, повернул плечо в поисках других отметин. Потом поднял руки к трибунам. Деметриус Ван Хорн, не сводивший с него глаз, опустил молоток. Одного раза не хватило, понадобилось несколько энергичных ударов, чтобы угомонить публику.
И тогда прозвучал страшный приговор Кожаного Носа:
– У этого челобега чуба!
Кто-то захихикал. Но большинству было не до смеха: как от брошенного в воду камня расходятся круги, так и новость распространялась все шире, овладевая умами, до самых верхних рядов, где толпа терялась в полумраке. Амфитеатр наполнился криком, грохотали, опрокидываясь, пюпитры, сотрясался пол от топота. Люди стремительно покидали зал, толпа хлынула, как пиво из бочки с выбитым дном, как понос из больного желудка, оставив трибуны на три четверти пустыми и охваченными паникой снизу доверху. Доктора и городские чиновники спустились к нам. Они ничего не могли поделать, диагноз был неопровержимый, страшный в своей простоте и суливший еще более страшные несчастья. Покойный действительно умер от чумы.
Последствия не заставили себя ждать, и одним из первых их явил Деметриус Ван Хорн. Он сначала не верил в известие, но, убедившись, растекся лужицей на глазах, надменность и спесь с него как ветром сдуло, лицо превратилось в жуткую маску страха, безжалостно исказившего его черты. Он держался только благодаря своему одеянию, укрывшему то немногое, что осталось от его авторитета и достоинства. И кто мог сказать, не уготована ли та же участь нам всем в более или менее короткий срок? Доктора из других городов уже поспешно собирали вещи, уходили не простившись, каждый торопился спасти свою шкуру, низко пригнув голову, чтобы не попасть первым под слепой взмах косы Костлявой.
Только Йорн невозмутимо посасывал трубку. Он пригласил оставшихся в «Выдох кита», чтобы держать совет. Абрахам Стернис взял меня под руку, своей волей включив в узкий состав этого комитета. Мне было, насколько я мог подсчитать, семнадцать лет, и умирать здесь я не собирался. Нет, я не дам какому-то черному пятну решить за меня мою судьбу.
В «Выдохе кита» нас собралось не больше десятка: Деметриус Ван Хорн, к которому мало-помалу возвращались краски, Йорн, Силде, Кожаный Нос, Игнас, Абрахам Стернис с живыми как никогда глазами, еще один доктор по имени Адриан Геррит, член жюри, спокойно протиравший свои «стекла для чтения», Гаспар Ван Дерман, один из соискателей степени доктора, тот, что стоял справа от меня на экзамене, я и, наконец, Даер, который насмешил всех, высунувшись из моего кармана, и до смерти напугал бедолагу Игнаса, по-прежнему убежденного, что имеет дело с пернатым колдуном.
Руководство взял на себя Кожаный Нос – у него было больше всех опыта по части эпидемий. Первым делом следовало сжечь труп умершего от чумы на Собачьем острове. Затем оповестить население, мобилизовать летучую таможню для выявления других случаев с уточнением, когда они имели место и в каких кварталах, заготовить запас душистых трав, в основном полыни, и побольше дров. Наконец, надо было выбрать место, которое могло служить госпиталем, по возможности на острове, чтобы избежать распространения заразы.
Йорн начертил план города и показал, как можно изолировать кварталы, если вспыхнет эпидемия. Я подумал о тряпичниках – надо было предупредить их как можно скорее, сжечь все шкурки, в которых мог угнездиться «яд» болезни, снова устроить большую стирку. Абрахам Стернис и Кожаный Нос настаивали на мерах предосторожности, в частности на рекомендуемой для эпидемий форме одежды врача: длинный окутывающий балахон и маска в форме птичьего клюва, которую необходимо часто окуривать, чтобы убить миазмы.
Перед каждым
