Гаспар Ван Дерман, молодой доктор, сдававший экзамен вместе со мной, боролся в тщетных попытках оттянуть близкий конец, кусая простыню на своей постели. Он походил на бешеного зверя. У меня щемило сердце при мысли, что его тело, так мало пожившее, скоро уподобится тому, над которым он склонялся со скальпелем в руке. С тех пор я узнал его ближе; он был со мной в скорбных экспедициях, когда среди изъеденных болезнью жертв мы искали тех, кого еще можно спасти. Как мне было стыдно за свое скорое суждение о нем на том окаянном экзамене по анатомии. Чума вернула нас всех к смирению нашего исконного удела. Бычья сила Игнаса пригодилась, чтобы таскать и ставить на огонь полные воды котлы, и сила его в эти мрачные часы была ценнее ума, за недостаток которого я так часто ему пенял.
Заразился в свой черед и Кожаный Нос. Болезнь обошлась с ним наихудшим образом, подвергнув всем мыслимым и немыслимым мучениям; с особой жестокостью ополчилась она на этого сухонького человечка, посвятившего свою жизнь недужным, сплошь покрыла его тело опухолями и язвами, сдавила тисками череп, размозжила спину, воспалила язык, закупорила легкие, источила гноем и сукровицей.
Мы были бессильны воспрепятствовать этому разрушительному натиску. Под конец она сломила его волю, сделала его жалкой куклой, и он во власти бреда осыпал нас бранью; он отдал Богу душу на моих, на наших глазах, и все мы, не в силах ему помочь, содрогались от гнева и рыданий. Думаю, в тот день я пролил все слезы, какие только может вместить тело человеческое. Никому и ничему не утешить меня в невосполнимой утрате этого человека, чье изувеченное лицо было таким живым, ибо жизнью светились его глаза, эти глаза, которые тепло приняли меня, опекали, прощали, поддерживали, любили. Он, Кожаный Нос, был моим учителем. Учителем и – почему я так поздно это понял? – другом.
Мору не было конца и края. И не было во всем этом смысла. Маленький Дрис из Вшивой крепости тоже покинул нас, но его унесла не чума – он попросту подавился костью: так всесильная смерть отняла его у нас, в очередной раз посмеявшись над нами своим мрачным и язвительным смехом.
Понадобилось бы тысячи черных телег, чтобы увезти души всех этих несчастных. Порой я слышал стук их колес, бесконечным эхом отдающийся под сводом моего черепа.
Я был там.
В краю Анку.
Костер на Собачьем острове
К концу лета город Антвалс лишился трети своих жителей, а оставшиеся были изнурены усталостью и горем. Абрахам Стернис вместе со мной обходил больных. В темных накидках, с вороньими клювами мы смахивали на больших птиц, заблудившихся в лабиринте запертых дверей и заколоченных окон. Вшивая крепость, обычно такая шумная, выглядела на фоне канала брошенным судном без руля и ветрил. Несколько ее маленьких обитателей еще боролись с гнойной лихорадкой. Мы навещали их по два раза в день. Остальным было приказано по возможности к ним не приближаться. Но число жертв шло на убыль, это факт. Госпиталь закрыли. Эпидемия уходила, как пришла, мелкими шажками, на цыпочках, прихватывая по дороге еще жизнь-другую. Небеса послали нам наконец сильный ветер, разогнавший тяжелую жару и тучи мух, которые усугубляли вонь на улицах своим кишением и жужжанием.
Этот ветер еще дул, когда зазвонили колокола на башне, сзывая народ. Люди хлынули на площадь перед дворцом эшевенов. Бургомистр с балкона зачитал декрет, возвещающий о конце эпидемии. Я покривил бы душой, сказав, что толпа ликовала, – наоборот, речь была встречена лишь перешептываниями и вопросами. Слишком много тревог и печали оставило нам бедствие. Все диву давались, что выжили, но еще не успели оплакать тех, кого унесла болезнь. Семьи пересчитывали родных, ведь многие давно не имели друг от друга вестей.
По приказу властей на площади установили жаровни, от которых каждый мог поджечь свой факел, и так, с факелами, толпа прошла к набережной, где ее ждали десятки лодок. Флотилия выплыла в большой канал и направилась к Собачьему острову. Там поставили гигантское чучело из соломы и бумаги в виде скелета; оно опиралось на косу, устремив на город слепой взгляд пустых глазниц. Чучело показалось нам еще больше, когда мы подошли к его ногам. Оно было обмазано смолой и разом занялось от брошенных на него факелов, с громким ффуух! обдав нас жаром, и все увидели, как госпожа Смерть корчится в огненном вихре среди разлетающихся искр и клубов черного дыма. Ее теперь очередь дрожать, сгорая в пламенном жару, ее очередь исходить рвотой из пожираемого тьмой рта, ее очередь стонать с перекошенным лицом, ее очередь тщетно молить небеса, простирая тощую, корявую руку! Никто не смеялся. Никто не пел. Но все без стеснения проклинали ее, оплевывали, и все время ее агонии барабаны, накрытые черным крепом, отбивали траурный марш, вторя реву пламени. Когда от чучела осталась только огромная куча пепла, на ковре алеющих углей по приказу бургомистра разбросали охапки душистых трав, чтобы в последний раз очистить воздух от ее присутствия. Толпа расходилась, кашляя в густом белом дыму, колыхавшемся на ветру, и, садясь в лодки, все с тревогой оглядывались назад: вправду ли ушла черная смерть? Вправду ли сгинула? Как бы то ни было, Собачий остров терялся в облаках дыма.
Пересдавать экзамен по медицине мне не пришлось – эшевены решили, что оказанные мной горожанам услуги дают мне полное право на звание доктора.
Йорн пригласил всю честную компанию отпраздновать это событие в «Выдохе кита». В кабак набилось больше сотни человек. Мой благодетель был в своей лучшей форме, и я вновь поразился его способности сгущать жизнь вокруг себя, заряжая ее энергией. Вероятно, в широкой груди этого малого бушевали бури, и как же отрадно было видеть, что чума не одолела его неискоренимый аппетит к жизни, как радостно было знать, что ей не удалось погасить пылавший в нем огонь.
Он разошелся не на шутку и, выражая свой восторг, так хлопнул меня по спине, что проснулась боль от засевшей под лопаткой пули, и я чуть не захлебнулся пивом. Разозлившись, я в ответ дал ему такого тычка, что едва не разбил кулак, отчего он изумленно икнул, округлив рот, и это было так потешно, что мы оба расхохотались и смеялись до слез, не в силах остановиться, еще долго.
Вообще-то все на этой гулянке лыка не вязали, слишком далеко зайдя в желании развеяться и забыться. Даже умница-разумница Силде, присоединившаяся к нам, малость перебрала. Весь вечер она пыталась заставить Даера спеть, но пибил с его неизменным духом противоречия был глух к ее уговорам и сердился, что ему мешают спать. И эта ночь, затянувшаяся до утра, обозначила для нас конец чумы и сопутствующих ей бед и горестей, не дававших нам продыху с начала весны.
Осень ознаменовалась листопадом и прибытием в город новых семей. Их лодки были нагружены до краев – тюками и мебелью, птицей и свиньями, да мало ли чем, – и каждый день царила суета на набережных, отцы семейств причаливали, глядя в бумаги, в поисках жилья, предоставленного им таможней, сыновья разгружали лодки, и все домочадцы шли по улочкам, согнувшись под тяжестью своего скарба, точно процессия мулов. Им часто предлагали свои услуги тряпичники, служили проводниками и носильщиками. Они не упускали случая потискать вновь прибывших девушек, а самые смелые успевали сорвать поцелуй, пока отцы и матери разбирались с офицерами таможни, чьи загребущие руки неизбежно приходилось подмазывать. Снова открылись рынки. Засновали суда по каналам. Возрождался город. Жизнь продолжалась.
В одно погожее утро
