И за все это я теперь мог платить благодаря многочисленной клиентуре – это было одно из последствий эпидемии, люди стали буквально одержимы болезнями, зараза виделась им везде: в воздухе, который они вдыхали, и в воде, которую они пили, в тварях ползучих, и в тварях летучих, и даже в чужом взгляде, когда на них смотрели. Они посылали своих слуг стучаться в мою дверь при первом чихе. Мошна моя все тяжелела, но тяжелы были и эти заботы, у меня ввалились глаза и впали щеки, сбивалось дыхание, напоминал о себе кусочек свинца между ребрами. И потом, все эти экскурсы на границы магии и алхимии, когда я до поздней ночи искал чудодейственные снадобья, это жгучее желание знать, трепет, охватывающий впотьмах от близости всех этих веществ, способных вызвать на выбор мгновенную смерть или медленную агонию, пагубное безумие или тлетворную меланхолию, – все это тоже сказывалось на моем настроении.
Яд от лекарства зачастую отделяет лишь крошечная, едва измеримая разница в весе, меньше скрупула: каждый скажет вам, что дигиталис может и убить, и исцелить, это только вопрос пропорции. Изготовляя сложные лекарства, я мог лишь следовать советам моих предшественников, то есть испытывать их на животных, лучше всего на щенках. Много я их видел, корчившихся на полу, пока мое бесстрастное око фиксировало действие вещества на их нутро. Если, по счастью, щенок поднимался и улепетывал, я делал вывод, что формула верная, и записывал ее в свою тетрадь.
Я знал, что Абрахам Стернис эти опыты не одобряет, но даже не догадывался, до какой степени. Однажды он ворвался в лабораторию и осыпал меня тягчайшими обвинениями. Потрясенный, я вышел ему навстречу и попытался успокоить – но какое там, напрасный труд! Гнев им овладел немыслимый, невероятный для человека столь преклонных лет и обычно такого сдержанного. Он перебил тростью бутылочки с реактивами, вырвал трубку из перегонного куба, разорвал на мелкие кусочки мои записи и бросил их в печь, превратил мое рабочее место в поле битвы, и остановить его было невозможно.
Я вдруг увидел его другими глазами. Я был как-никак практикующим врачом и задался вопросом, какая болезнь печени или разлитие желчи приводит в движение это беснующееся тело, какие преобразования вывели из шаткого равновесия этот мозг, вскормленный столькими книгами, какие грозы сотрясли механизм этого мудрого сердца под давлением вскипевшей от гнева крови. Интересно было бы найти таблетку или эликсир, чтобы умерить буйство флюидов и запустить всю эту машинерию в обратную сторону. Мне было жаль его, моего старого учителя. Я ошибся в нем. Он, не дрогнувший в годину эпидемии, вдруг выходит из себя из-за каких-то трехмесячных щенков.
Быть может, я, сам того не зная, пересек некую грань. Стал хладнокровным, бесчувственным существом, равнодушным к боли, способным вскрывать тела лишь ради изучения анатомии страстей.
Я не собирался отступать перед тростью Абрахама Стерниса. Апеллируя к его разуму, я излагал свои доводы самым миролюбивым тоном, но это лишь усиливало его гнев, он отметал их, точно сбрасывал фигуры с шахматной доски, и слезы катились у него из глаз.
– То, что вы делаете, недостойно врача, это недостойно даже последнего знахаря! – кричал он срывающимся от возмущения голосом.
– Но вы же сами учили меня, что назначение природы – приносить пользу человеку, помните? Много ли потянет один убитый щенок, если на другой чаше весов – лечение людей? Да нисколько, ровным счетом ничего.
– Вы! Вы зверь, а не человек!
– А что, если жизнь этой собачонки позже позволит мне спасти младенца?
– Полноте! Вы сами себе лжете! Вы даже не знаете, чему это послужит! Вы запутались в собственных вымыслах со всеми этими опытами. Берегитесь. Оттуда, куда они вас приведут, не возвращаются!
Наш спор был прерван появлением одного из тряпичников.
Запыхавшийся мальчишка сообщил мне, что Одноглазый тяжело ранен. Оставив старого Абрахама с его оскорбленной добродетелью, я схватил за рукав Игнаса, сбежал по лестнице и прыгнул в лодку, привязанную у наших дверей.
Во Вшивой крепости Одноглазый лежал под вертикальным небом подвешенных шкур, которые принимал в бреду за огромную стаю рыжих облаков. Он упал с высоты. Из левой ноги торчал обломок кости. Я дал ему выпить три драхмы опиума, растворив их в меду, и поднес к его ноздрям раствор камфары, чтобы умерить боль, после чего мы перенесли его в лодку, чтобы отвезти в дом Абрахама. Все тряпичники бежали следом по берегу канала. Саския держала за руку Арно.
Одноглазый был моим ровесником, но сложением куда крепче. Я знал, какое место он занимал в этой артели охотников на ласок. Он лучше всех ставил ловушки, был прирожденным вожаком, а в драках не имел себе равных. Отчасти из бравады, отчасти убеждая самого себя, я поклялся перед всеми, что к весне он будет бегать на двух ногах. Тряпичники, выслушав мое пророчество, серьезно закивали. Ни один из них не позволил бы себе усомниться в моих словах.
Раненого уложили на большой стол в лаборатории. Игнас крепко привязал его кожаными ремнями и заткнул рот кляпом. Из раны на голове вытекло много крови, но она меня не беспокоила. Шесть стежков – и готово дело. С ногой все обстояло куда хуже. Открытая рана и двойной перелом. Большая берцовая кость, сломавшись, пробила кожу у бедра. Кожаный Нос в таких случаях приступал к ампутации не раздумывая. Я же хотел использовать другой метод. Я прочел о нем в одной книге, которую раздобыл на рынке у аптекарей. Абрахам Стернис не был докой в хирургии, к тому же еще не отошел от нашей ссоры. Но он был нужен мне во что бы то ни стало. Теперь речь шла не о домыслах и опытах, а именно о спасении жизни. Он согласился мне ассистировать. Игнас же был счастлив вспомнить жесты, сотни раз повторенные в лазарете Железных садов. Чтобы вправить большую и малую берцовые кости, мне предстояло вскрыть и расширить рану.
Я хорошенько вымыл руки с дистиллятом розовой воды. Первым делом очистил рану от сгустков, промыл спиртом и, осматривая ее, увидел два крошечных осколка кости, один из которых засел глубоко и грозил артерии. Добраться до него было очень трудно, но мне все же удалось его извлечь. Далее – вправить сломанную кость. Остановить кровь. Сшить кожу, оставив дренаж, чтобы кровь не скапливалась в ране. Зафиксировать ногу в неподвижности. Перевязать рану и обложить ногу теплыми кирпичами.
Одноглазый несколько раз терял сознание, его пульс слабел, он был далеко за гранью боли, там, где тело становится одним обнаженным нервом, там, где никому никогда не захочется быть. Операция продолжалась два часа. Все, однако, указывало на то, что она удалась. Мой учитель, думаю, гордился бы мной. Абрахам Стернис мне улыбнулся, Игнас хлопнул меня по плечу и принялся мыть руки, весело насвистывая. Я просидел около больного всю ночь, не смыкая глаз. Утром, измученный, так и уснул у его постели.
Одноглазый не выжил. Рана воспалилась, и гангрена унесла его в считаные дни в ужасных мучениях. Саския навестила его перед самым концом. Она ушла, не сказав ни слова. Я знал, что больше никогда не смогу явиться во Вшивую крепость. Не давши слово – крепись, а давши – держись, так заведено у тряпичников, а я свое слово, как ни крути, нарушил…
Зима принесла по обыкновению в избытке сопливых носов, лихорадок и катаров всех мастей. Однако, как и в прошлом году, установившийся в Антвалсе лютый и сухой мороз больным не благоприятствовал: в принципе, они или выживали, или умирали, а от врача мало что зависело. Окутавший город белый плащ отражался в зеркале замерзших каналов, я обзавелся новыми коньками с настоящими стальными лезвиями, передвигаться из квартала в квартал стало проще. Я любил делать это ночью, с единственной целью двигаться, покрывать расстояния, и тихо скользил вдоль фасадов, глядя, как вился дымок над трубами спящих домов,
