Эпидемия распространялась так медленно, что мы поначалу вздохнули с облегчением, готовые признать тревогу ложной. На следующей неделе было обнаружено еще два случая, потом пять, потом наступило затишье на десять дней, за которые умерли только трое, причем у одного из них чума не подтвердилась. Зараженные дома были немедленно изолированы, и только врачам разрешалось посещать больных. Двоих им, кстати, удалось спасти. Многие люди, к тому времени бежавшие из города, возвращались, успокоенные добрыми вестями. Ходили даже шутки об этой хилой эпидемии, мол, рот она разинула, а проглотить подавилась.
Потом чума объявилась в квартале складов, обосновалась в нем и начала забирать жизнь за жизнью то там, то сям, как поклевывает сытый стервятник, рассеянно, будто нехотя, с ленцой, обманувшей город. Она не поражала всех одинаково, у одних вздувались бубоны под мышками, на шее, в паху, причинявшие невыносимые боли, других уносила скоротечная лихорадка, которой предшествовал долгий инкубационный период. Эта последняя форма была особенно коварна, ибо никак себя не проявляла до последнего. Даже тем, кто носил недуг в себе, невдомек было предательство собственного нутра: так пожар долгое время тлеет под зарослями вереска на пустоши, прежде чем вспыхнет во всей своей разрушительной ярости и пожрет в считаные минуты то, что его столь терпеливо вскормило.
В следующие два месяца эпидемия распространилась стремительно, охватила все кварталы, вспыхивая здесь и там одновременно, обходила один дом и губила другой, летела по берегам, и стены и двери были ей нипочем, продвигалась скачками, прихотливо, как конь на шахматной доске. Бежать было поздно. Угроза нависла над каждым. С последними днями весны пришла необычная жара, влажная и тяжелая, расплодились, как никогда, всевозможные насекомые. Каналы воняли. Многие замечали странные явления в ночном небе. И всем было страшно.
В краю Анку
Рук уже не хватало подбирать мертвецов.
По утрам их находили вповалку, мужчин, женщин, малых детей, брошенных на порогах домов. Их давно не хоронили, делать это было некому, к тому же разложение трупов, ускоренное сырой и жаркой погодой, лишь множило споры болезни. Их увозили из города на лодках и сжигали на Собачьем острове. Даже для саванов не хватало ткани. И эта скорбная жатва возобновлялась изо дня в день.
На всех перекрестках жгли костры, чтобы прогнать миазмы. Весь город пропитался дымом этой тщетной битвы со зловонием. Я, надев маску с вороньим клювом, каждый день шел по следам Костлявой, заходил в дома в поисках выживших, с трещоткой в руке, чтобы предупредить о своем приходе, переступал через лежащие тела, застывшие в последней муке, такие, какими она забрала их без различия достоинства, возраста и состояния. Порой она забавлялась, играя в странные игры. Щадила младенца, а молодая мать, лежащая рядом на постели, уже не могла дать ему грудь. Посмеявшись над этой славной шуткой, отправлялась в соседний дом, чтобы выкосить целую семью во цвете лет с единственной целью оставить в живых бабушку, немощную старуху, которой суждено было отныне коротать остаток своих дней в одиночестве и безмолвии.
Она застигала людей, когда те меньше всего этого ожидали, и их последние часы были ужасны. Вряд ли кто бы додумался сказать, что она посягала на их душу, человеческую ли, животную ли, живую. Боюсь, ей было на нее плевать, когда они лишались всякой воли, попирали дружбу, предавали любовь, отрекались от света разума, бросаясь во тьму суеверий в надежде – бедняги! – оттянуть момент, когда оборвется нить жизни. В судорогах агонии у многих губы растягивались в гримасе смеха – то была печать смертных мук и оскорбление выжившим, еще один ее плевок в их неизбывное горе.
Во дворце эшевенов бургомистр и его присные пытались побороть недуг. Писари вели в амбарных книгах подсчет умерших накануне. Летучей таможне было поручено поддерживать огонь в кострах и снабжать город продовольствием. Она также обеспечивала поддержание порядка, оцепляла зараженные дома, перекрыла подступы к городу. Много шарлатанов воспользовались смутным временем, чтобы сбывать свой товар, всевозможные волшебные снадобья, чудотворные образки, гороскопы и прочее барахло, которое простые души, объятые ужасом, готовы были скупать, лишь бы избежать неизбежного. Таким был Деметриус Ван Хорн. Продав все свои ценности, он купил на вес золота жир черепахи, обмазался им с ног до головы и схоронился в подвале своего дома – там и застигла его смерть, не прошло и трех дней. Костлявая унесла его в первую волну эпидемии.
Вскоре появилось новое бедствие: настоящий потоп, серый, кишащий, мохнатый, взбирался по лестницам, точно река, повернувшая вспять, к истоку. Нашествие десятков тысяч, никогда я не видел столько и таких больших: то были крысы. Власти сулили награду за каждую убитую сотню, но они лезли и лезли отовсюду. Йорн выпустил на них войско тряпичников, мальчишки, вооружившись рогатками и камнями, устроили настоящее побоище, но грызуны все прибывали, это было все равно что пытаться остановить реку дубинкой. И в этой заранее проигранной войне мои друзья-тряпичники несли потери, ибо чума не щадила и их. Я регулярно наведывался к ним, чтобы помочь Саскии, которая заботилась о младших.
Каждый на своем месте старался, не жалея сил, денно и нощно, будь то врачи, простые горожане, таможенники или бродяги. Йорн получил от властей неограниченные полномочия, город он знал до тонкостей. В этом новом для себя положении он освоился со своей неизменной энергией, готов был вовсе не спать и только посмеивался. Он ухитрялся быть сразу повсюду, а меня величал «маленьким доктором» с ноткой гордости в голосе. Его стратегия вкупе с мерами, разработанными неутомимым Кожаным Носом, была нашей единственной надеждой одолеть моровую язву.
Силде принимала сирот и стариков, оставшихся без попечения вымерших семей. Объединив вокруг себя женщин города, она открыла второй фронт против чумы и вырывала из когтей черной смерти тех, кого она с первого раза пощадила. Но однажды Силде, встав утром с постели, упала как подкошенная, с громким криком. Она уже была «помечена». Когда я пришел к ней, она лежала неузнаваемая, осунувшаяся, с потухшими глазами, землистым лицом и прилипшими ко лбу от пота волосами. Йорн расхаживал по комнате, а примчавшийся по его вызову Кожаный Нос щупал ей пульс. Он обнаружил под льняной рубашкой бубоны, уже твердые, как дерево, и долго втирал в них мазь на основе сурьмы и ртути. Потом мы сменяли друг друга у ее изголовья. Иногда я простирал над ней руки и сквозь слезы изо всех сил молил старого Браза о помощи. Но знахарю тут делать было нечего. Да и врачу, наверно, тоже. Лихорадка усиливалась, и мучения Силде становились все невыносимее. Она корчилась в постели, сотрясаемая спазмами, то в жару, то в ледяном поту, и ее милое лицо было искажено от нестерпимой головной боли. Мы были при ней безотлучно, не в силах сказать ни слова. Но наконец бубоны прорвались. И через неделю Силде снова смогла встать на ноги. Она одна из немногих выздоровела, да и то лишь потому, что болезнь ее «пометила». У тех, кто заразился «невидимой» формой, шансов выжить не было никаких.
Сраженный этой бедой, Йорн впал в какое-то оцепенение, взгляд его стал зыбким, веки подергивались. Он похудел и стал похож на Лоика Кермера. И все же его могучая натура взяла верх. Он вернулся на поле битвы с новыми силами. Все нажитое им богатство растаяло в борьбе с эпидемией, и мужества, запас которого у него был немереный, он точно так же не жалел, поддерживая нас всякий раз, когда кого-то одолевало отчаяние. Нам это было всего нужнее. Ведь нет ничего хуже, чем покинуть этот мир опустошенным, как гнилой плод. Никому не хочется так умереть. А между тем нас эта смерть подстерегала ежечасно.
Всех, кроме меня, как полагал Абрахам Стернис, убежденный, что мне ничего не грозит: я-де защищен от заразы. Когда я спросил его, откуда он взял этот вздор, он уверенно ответил, что защищен всякий знахарь с пибилом.
– Полноте, Гвен, – вспылил он, – кто же этого не знает? Это как с черепахами и временем.
По утрам я продолжал
