Шон кивнул с улыбкой, но на самом деле мысли о благотворительном вечере приводили его в смятение. После этих трех дней роль ведущего представлялась ему изощренной пыткой. Все эти улыбки, рукопожатия и похлопывания по плечу, под прицелом пяти сотен пар глаз, пока он должен будет произносить панегирики Тому. Впервые в жизни мысль о внимании общественности сделалась ему невыносима. Оставалось надеяться, что вечерний костюм с бабочкой помогут ему раствориться в толпе. И хорошо, что Анджела и остальные Хардинги отклонили его приглашение.
– С вами будет Мартина, – сказал Соубридж мечтательно. – Она просто чудо.
Шон улыбнулся, но если бы Мартине пришлось уехать куда-то по делам, он был бы только рад. Все, что ему требовалось, – это телик, вино и полное спокойствие. Ему хотелось исчезнуть.
– Я говорил, будет черт знает что, – напомнил Соубридж. – Но вы отлично держались. Всегда говорю клиентам: устройте себе хороший отдых, когда все закончится. Отрешитесь от этого. Такие испытания все равно что говенный булыжник, брошенный в воду – его уже нет, а круги еще долго расходятся. Нужно физически отстраниться от этого, сменить обстановку психологически и физически. Двигаться дальше.
– Хорошая мысль.
Шон подумал о сияющих люстрах отеля «Кэррингтон», о колоссальных цветочных композициях, о серых людских массах, которые ему придется очаровывать и объединять, наполняя энергией.
– Вы уверены, что не придете завтра? Мы легко найдем вам место.
– Черт возьми, нет. Однозначно неверный ход – появиться там со мной. Вы будете на нервах! Никогда не берите с собой адвоката, если только вы не преступник.
Соубридж заметил чье-то приближение и, смахнув веселье, мгновенно переключился на сдержанный, почтительный тон.
– Миссис Хардинг, – сказал он, отступая.
– Извини, Шон. – Анджела коснулась его руки. – Ты, наверное, очень занят, но в шесть часов мы собираемся поставить свечи за Тома в соборе. Если хочешь, приходи. – И она добавила тихо: – Я позвала Руфь и еще несколько человек. Я… я просто подумала, что позову тебя тоже. – И она быстро ушла, не дожидаясь его ответа.
Обрадованный тем, что можно не возвращаться сразу в Лондон, Шон попрощался с Соубриджем в холле – они увидятся в «Кэррингтоне» завтра вечером. Соубридж гостил у друзей в Кенте и оставался в Кентербери до окончания дознания. Шон вернулся к себе в номер в «Белом медведе» и проверил почту и телефон. К счастью, все было спокойно – менеджеры справлялись своими силами. Дэнни Лонгу было не о чем докладывать, а Руперт Парч написал искрометное послание, подтверждая, что будет завтра вечером и что его хозяин также желает Шону всего наилучшего. В конце он добавил эмо-смайлик – «Крик» Мунка.
Еще было голосовое сообщение от Мартины: все идеально подготовлено на завтра, их ждет триумф. Она знала, что у Шона все в порядке, иначе он позвонил бы ей, так что, если он еще не на месте, она примет приглашение на обед, но если он хочет, чтобы она была рядом с ним, она откажется от приглашения. Что-то в ее голосе подсказывало ему: она бы предпочла пойти на обед.
Шон написал ей, что все прошло хорошо, но ему нужно задержаться еще на день. Он позвонит ей завтра. В конце он добавил «х» – знак поцелуя. Это выглядело странно. Тогда он сделал «Х» заглавным и отправил сообщение, а затем написал Дженни Фландерс, спрашивая, не найдется ли у нее время завтра до пяти. После всего этого, надев последнюю чистую рубашку, Шон направился в собор.
Анджела Хардинг не сказала, где именно они будут. Уже начинало смеркаться, так что витражные окна почти не пропускали в собор свет, а огоньки свечей едва обрисовывали каменные стены. Как и в прошлый раз, Шон услышал пение и пошел на звук вдоль нефа. В часовне, где он оставил запись в книге, было темно и тихо, а пение доносилось снизу. Он нашел их в часовне Томаса Бекета.
Мать Тома обрадовалась, увидев его:
– О, ты пришел.
Она обняла его, как в те далекие годы, когда он уплетал за обе щеки еду за ее столом, а бабушка Руби шлепала Тома по рукам за то, что тот бросал со стола еду Рокси. Она тоже была здесь, держа за руку Руфь Мотт, смотревшую на него с изумлением.
– Шон! Я… хорошо, что ты пришел.
– Спасибо.
На этот раз он остановился поодаль, рядом с незнакомыми людьми. Но один из них узнал его.
– Порядок? – Это был Джон Бернэм, бармен из бара около здания суда.
Они смущенно кивнули друг другу. Шон испытывал неловкость, помня о высокомерии Соубриджа по отношению к Джону.
– Вот.
Анджела Хардинг раздала всем по очереди незажженные свечи. Они немного постояли в молчании, и Шон подумал про Шлёп-Шлёп.
– А… нет ли у вас дочери по имени Бет?
– О, я знаю, она была там. Была ведь? Я сказал: не вздумай там мешать…
– Она не мешала. Она такая понятливая. У меня самого дочь, чуть постарше.
Грозное лицо Джона Бернэма смягчилось – после этих слов об их дочерях они были уже не просто хмурыми плакальщиками, а чуткими отцами. Шон вдруг стал говорить о своей Рози так, словно она по-прежнему была его любящей дочерью. К ним подошла настоятельница с тонкой свечой в руках, она расставила их полукругом, напевно испросила благословения для друзей и близких Тома Хардинга в это трудное время и стала читать «Отче наш».
Шону хотелось сделать все как положено, так что он пробормотал несколько слов молитвы, но ощутил в этом какую-то фальшь и стал молиться мысленно. Он исподтишка оглядывал остальных и заметил, что Руфь делает то же. Они переглянулись заговорщически, и это заметила строгая настоятельница. Руфь подавила смешок, который Анджела приняла за всхлип и обняла ее. Тогда Руфь действительно расплакалась, и они стали всхлипывать вместе.
Глаза Шона оставались сухими. Он улавливал запах пива от одежды Джона Бернэма, приятный запах. Дух Тома не был заключен в какую-то холодную гробницу, сумрачную и возвышенную, как это место, где они собрались. Его дух реял в арктическом воздухе, мерцая на солнце, он звенел в пинтах пива. Он терся бок о бок с Шоном на джазовой вечеринке, шумя вместе со всеми, как тогда, когда они водрузили на плечи Руфь и Гейл. Он мчался на санях по Гренландии, горланя «Героев» Боуи[55], и собаки дружно подвывали ему. Вот какой гимн Шон хотел посвятить Тому, ему хотелось, чтобы он прогремел через весь собор и вознесся вверх под его сводами, подобно тому как возносится к небу вой пса по умершему другу.
Он больше никогда не увидит
