Что ж, чудно. Хан в последний раз вытянулся на носках, и, как был, босой, прошёл к двери. Открыл. Отошёл в сторону, пропуская внутрь доктора с клеткой в руках (Хан успел заметить, что там сидит триббл, и машинально просчитывал, зачем он понадобился доктору).
– Я вас не ждал, мистер доктор. Чаю?
– И почему все пытаются меня сегодня чем-то напоить? Я что, выгляжу как жертва обезвоживания? – отвечает он двумя вопросами на вопрос, проходя вглубь гостиной и плюхая клетку с трибблом на тумбочку. Жертвой обезвоживания он не выглядел, скорее уж жертвой хронической усталости.
– Один из признаков сильного духа – гостеприимство. – Разглагольствуя, Хан усаживается в одно из кресел. От доктора слабо пахнет машинной смазкой – старой, Хан помнит этот запах ещё до своего криосна. – Гостю позволяется многое, если не всё, гость должен быть накормлен, напоен и чувствовать себя в безопасности. Некоторые из моих… давних знакомых и вовсе считали, что гостя, пришедшего с добром, нужно щедро одарить, прежде чем он покинет дом.
– Нам в академии не преподавали азы культурного общения со сверхлюдьми. Гостя не требуется убить за отказ? – доктор стремительно расхаживает по комнате, оглядывая углы и полки. Он чуть прихрамывает на ходу. Крылья, наполовину раскрывшиеся, подрагивающие, демонстрируют его крайнюю увлечённость процессом хождения туда-сюда.
– Я не рассматриваю убийство как проявление дурного тона, доктор. Если вы что-то ищете, должен предупредить, что от предыдущего хозяина здесь осталась масса прелюбопытных вещиц.
Хан с любопытством наблюдает за поведением доктора. Как будто действительно ищет что-то. Или оценивает. Или – это если бы знал доктора чуть меньше – осматривает комнату на предмет опасных штуковин.
Он ходит ещё с минуту, косится хмуро на полку и вдруг, сорвавшись с места, хватает с тумбочки клетку и чуть ли не забрасывает туда.
– Оптимальное освещение. Свет неяркий. Иначе мурлыкать он так и не начнёт.
– Вы дарите мне триббла? – Хан поднимает брови. – Вы уверены, что я не убью его? Не сделаю ядовитым, работая в лаборатории сверхурочно?
Ему сейчас даже интересно, доктор просто забыл о том, что у него болит нога, или попросту не обращает на это внимания?
– Вот что, – он разворачивается – так же резко, как и ходил. Скрещивает на груди руки. – Я могу долго загонять тут тебе про «терапию» и «комфортную адаптацию», но оно ни тебе, ни мне не надо. Так что я подумал, что нечто живое куда интересней резиновой свиньи. А что ты с ним будешь делать – меня волнует только в качестве твоего куратора. Даже так: мне в качестве куратора интересно, как ты себя с ним поведёшь.
– Не обижайте Флаффи, доктор. Она – замечательный собеседник и свинья. Присядьте, – Хан кивает на второе кресло, – я всё же постараюсь побыть радушным хозяином, а вы расскажете мне о правилах ухода. Всё как полагается.
– О, сейчас мне полагается с умным видом ввернуть про «молчащий собеседник – золото».
Доктор садится резко, он обрушивается в кресло, а крылья замысловатым образом всплёскиваются над плечами – холодные, серо-стальные. Они будто бы и не перьями покрыты, и жёсткими стальными пластинами, и тем более удивителен контраст – когда они плавно складываются за спинкой кресла и замирают.
– Зелёный чай без сахара. Крепкий.
Хан направляется к репликатору. Он бы и сам не отказался от чашечки чая, хотя корабельные репликаторы и не могут повторить его любимый напиток – густой чёрный пу-эр.
– Мне немного странно сидеть и запросто чаёвничать с человеком, доктор. Для меня это впервые. Может, расскажете, из-за чего вы не в духе?
И спиной ощущает пристальный взгляд.
– Крылья, разумеется, – резковато отвечает доктор. – Миссия толком не началась, а у нас уже несколько переломов. А перелом крыла – это адская боль, на которою почему-то не действуют никакие обезболивающие. Медицинский феномен от зари веков. Они у меня лежат там рядком, все трое, одна почти девочка. И пролежат ещё неделю, мучаясь от этой чёртовой боли, храни космос инженеров с их экспериментами. Чем дольше работаю, тем сильнее понимаю, что древний закон придумали изверги. Даже от старых, облезлых, доставляющих постоянную боль крыльев нельзя избавляться! Твои тебе тоже, смотрю, изрядно мешают.
– Простите, – Хан резко оборачивается, не веря своим ушам. – Вы пытаетесь мне сказать, что вы вынуждены избавиться от чьих-то крыльев?
– Я вынужден от них не избавляться, – мрачно роняет доктор. – В медицине есть даже целая коалиция, ратующая за разрешение ампутации, да только всё без толку. Крылья – пережиток прошлого, рудимент, не более. То, что в последние сто лет наблюдается рост неизлечимо заболевших – именно проблемы с костями и суставами крыльев – прямое тому доказательство.
Хан снова разворачивается к репликаторной панели. Избавляться от крыльев – какая жестокость, какое варварство! Даже во время войны к этому прибегали немногие, а тут – умный и, вроде как, цивилизованный человек ратует за избавление от крыльев ни в чём не повинных людей.
Он не знает, – понимает Хан. – А значит, не знают и другие. Сколько же ещё было забыто, едва человек вышел за пределы планеты…
– Доктор, – он по-прежнему развёрнут к нему спиной. Репликатор пищит, принимая заказ на чай. – Мне сейчас нужно, чтобы вы отнеслись к моему предложению максимально серьёзно. Вы сможете?
– Разумеется. Если я как-то вторгся в запретные для культуры, из которой ты вышел, темы – говори прямо.
– Если я вам сейчас предложу избавиться от капитана Кирка – опустим на время то, что я на это не способен – как бы вы отнеслись?
Держа в руках две чашки чая – себе он тоже сделал зелёный – Хан возвращается к доктору и протягивает ему его. Наблюдает за эмоциями, краем глаза отмечая и состояние крыльев.
Крылья бурлят. Более подходящего слова для описания не подберётся, как ни ищи – они именно бурлят, приподнимаются и опускаются, ощетиниваясь стальными перьями, они живут отдельной жизнью.
Глаза доктора холодеют. И теперь в этом уже не виновато освещение.
– Какое отношение капитан имеет к крыльям? – спрашивает он подчёркнуто ровно и спокойно.
Хан ставит чай доктора на подлокотник, сам усаживается в кресло.
– Вы были рождены с крыльями, – начинает рассказывать негромко. – Меня после модификации, улучшения генетического кода, всё же оставили с крыльями, как вы видите. Самой жестокой казнью древности считалось отрубание крыльев, вы, скорее всего, не видели, что происходит с людьми при этом, а я видел. Скажите, доктор, вы никогда не задумывались, почему
