Он берёт чашку. Руки не дрожат, движения естественные.
– Больше, чем нужно. Я думаю о крыльях постоянно, бесконечно. Но об этом в приличном обществе говорить не полагается, как когда-то считалось признаком поехавшей крыши говорить об инопланетянах. Заведём запретную беседу?
– У вас стальные крылья, доктор. У капитана – с несошедшим подростковым пухом.
Хан медленно отпивает чай, он почти не чувствует вкуса. Что-то внутри него, частица, оставшаяся от человека, напряжена. Хан почти чувствует, как от напряжения ломит основания крыльев.
– Мои крылья – чёрные и большие, и поверьте, они не были спроектированы именно такими. Наши крылья повторяют нашу суть, самую глубинную, которую мы можем скрывать даже от себя самих. Я недостаточно изучил информацию по вашему времени, чтобы знать – вы верите в существование души?
– Я не зря упомянул инопланетян, – доктор отставил чашку, переплёл пальцы и перевёл на них тяжёлый взгляд. – Ты говоришь о душе человеку, который воскресил к жизни мертвеца. Я действительно не видел описанную тобой казнь, но зато я видел, как умирают от болезней крыльев. Непонятных, страшных и мучительных. Болезни эти не затрагивают остальное тело. Знания подсказывают мне, что можно было бы обойтись трёхчасовой операцией по удалению крыльев. И человек остался бы жить. Без боли.
– Но жизнью это назвать было бы нельзя. В тонкие материи у вас тут, наверное, тоже не верят, доктор?
Хан снова делает глоток, ощущая острую нехватку кальяна. Он идеально дополнил бы беседу. Он задумывается – можно ли реплицировать себе парочку? Вряд ли это покажется кому-то опасным.
Доктор опять закрылся. Взгляд сделался непроницаемым.
– К сути, – попросил коротко, принимаясь за чай.
– Суть в том, что человек, лишённый крыльев, лишается большей части своей души. Он испытывает постоянную тоску. Он мучается, не находит себе покоя, слабеет, ходит по ночам, не испытывает потребности в еде и воде. Может испытывать голод и жажду, но не испытывает желания утолять их. Некоторые из тех, кому отрубали крылья, находили в себе силы покончить с жизнью. Другие попросту угасали. Вы говорили о фракции, ратующей за их удаление, так вот если они действительно борются за это – пусть сначала опробуют на парочке преступников. Из тех, кто, зверствуя, полностью утратил человеческий облик. Им не понравится результат. От себя хочу добавить, что если эта фракция добьётся разрешения на ампутацию крыльев – я сбегу. И то, что сделали со мной, меня не остановит, потому что я буду спасать больше, чем свою жизнь. И вам советую сделать то же самое.
Он закончил говорить и заметил, что доктор сидит абсолютно неподвижно. Крылья больше не шевелились.
– Почему же тогда об этом не написано в учебниках? – спросил равнодушно, глядя прямо перед собой. – Преступники бы боялись совершать преступления, зная, что их ждёт такая казнь. Взрослые не затевали бы мировые войны, дети были бы осторожней… и берегли перья, а умирая от адской боли в больных крыльях, люди не проклинали бы врачей, которые ничего с этой болью поделать не могут.
– Я и сам задаю себе этот вопрос с момента начала разговора, доктор. Почему этого не написано в ваших учебниках? Как вы умудрились забыть это? Ведь не прошло и четырёхсот лет.
Хан делает последний глоток и отставляет чай. Доктор – сильный человек, и он справится с этой информацией. Другое плохо – таких людей, убеждённых, что крылья – рудимент, сейчас, по-видимому, слишком много. Для такой мысли даже двое человек – слишком много.
На стене в клетке начинает негромко мурлыкать триббл. Доктор встряхивается.
– Ты смотри, – указывает на клетку, – а при мне ни в какую не хотел.
– Сейчас он мурлычет и при вас в том числе. Хотите чего-то покрепче?
– Нет, мне ещё работать сегодня. – Он отставляет чашку и поднимается. – Спасибо за чай и легенды – так полагается благодарить в цивилизованном обществе?
Он ёрничает, но в этом ёрничанье слышна надежда на облегчение. С чего бы? Что такого для него крылось в истории с крыльями?
Доктор уходит так же – стремительно, не замечая своей хромоты или же упёрто её игнорируя, у порога успевает напомнить, что триббла надо кормить не чаще одного раза в день.
Когда за ним закрывается дверь, Хан ещё несколько долгих секунд сидит неподвижно в своём кресле.
– Удивительно, Флаффи, – говорит по их истечении и тянется за чаем. – Они как будто целенаправленно постарались забыть об этом. Почитаем, что они напридумывали о бесполезности крыльев?
МакКой рекомендовал Споку не совершать никаких резких хлопков крыльями.
Джим напоминает себе про это третий раз, как поднимает глаза на Спока и встречается с его глубоким тёмным взглядом. Они сидят в каюте Джима – Спок у рабочего стола, Джим лежит на кровати. Работают. Но нет-нет так и тянет взглянуть на своего вулканца – не больше, потому что (Джиму так кажется) позволь они себе хоть поцелуй, самоконтроль снесёт к чертям.
После того, как Джим, засмотревшись, рефлекторно облизывает губы, взгляд Спока становится ещё глубже, а за спиной, подрагивая, поднимаются перья.
Приходится напомнить себе про рекомендации МакКоя в четвёртый раз.
– Думаю, мне нужно прогуляться, – выдавливает из себя Кирк, отводя глаза.
– Разумная мысль, – Спок тоже отводит взгляд. – Это поможет сконцентрироваться.
Маленький вулканский зануда – но сейчас Джиму даже это казалось потрясающе горячим. Он поднялся, подошёл к Споку и навис над ним, заглядывая в глаза. Огромные блестящие глаза, самые прекрасные из всех, что Джим видел. И… всё же позволяет себе вольность – склоняется и целует Спока. Маленькая месть за «поможет сконцентрироваться».
Но Спок его отпихивает.
– Это не похоже на прогулку.
– Зато это помогло мне сконцентрироваться.
Чувствуя лёгкое головокружение, Джим выходит из каюты и несколько секунд стоит, просто дыша. Хорошо, что с заселением Хана в этом коридоре стало ещё более безлюдно, чем было.
Берёт себя в руки.
Одёргивает форменную майку.
И идёт к каюте МакКоя – там, ещё раз одёрнув майку, звонит в интерком.
Доктор открыл не сразу. А когда открыл, Джим понял, что лучше бы он этого не делал. Притворился, что его нет. Лохматый, мятый, отчётливо пахнущий виски и с глазами, в которых терялся всякий цвет. На него накатывало порой – память. Только вот крылья его никогда мятыми не выглядели. Джим по общаге помнил – МакКой мог пьяный на них спать, подвернув одно под себя и вторым укрываясь – но утром они оставались гладкими и чистыми.
– О, капитан, – вымолвило привидение Боунса, – знал бы, что придёшь, привёл бы себя в приличный вид.
Джим отвечать
