– Дуракам счастье…
Кобалог тем временем продолжал кататься по ту сторону частокола. Полянка уже стала голой и пустой.
– Ишш, ишш!.. – раздался голос со ступеней. – Вот ведь скотина проклятушша!.. Усе пожрал, ровно хомяк какой! А я-то, стара, старалас, садила, поливала, грибницу из леса носила, высаживала!.. Ишш!..
Кобалог остановился, повернулся к избушке и прогремел:
– Ты, старуха, лучше ко мне сюда выйди, не прячься! Я тебя съем!
– И охота тебе кости грызть, – хмыкнул Яромир насмешливо. – Поздорову, бабушка. Батюшка мой о тебе много рассказывал.
– Только доброе, надеюс? – прищурилась Буря-яга.
Иван уставился на нее обомлевши. Двух баб-яг он уже видал, двух встречал, с двумя знакомство водил. А это, значит, третья, самая старшая и могучая.
И самая страшная. Первые-то две – бабки как бабки. Овдотья Кузьминишна вообще обычная старушка, благообразная даже, чепчик носит. Яга Ягишна – старуха уже жуткая, пугающая, но и таких все же можно на завалинках увидать.
А эта, третья… словно упырь какой, не человек. Одна нога – костяная, одна рука – сухая, зубы кривые и гнилые, глаза вовсе ни зги не видят, бельма пустые. Одета в лохмотья грязнущие, кожа как кора дубовая, из ноздри сопля до подбородка свисает.
Василиса торопливо подошла к старухе, утерла ей нос ширинкой атласной. Остальные тем временем оглядывались, дивились чудесному месту.
Здесь, близ избы бабы-яги, лето словно наступило уже давно. Может, и вовсе зима не случалась. Тепло не по времени, цветы цветут, медом липовым пахнет. Шмели в воздухе вьются, крапива у частокола растет.
– Медку бы сейчас… – вздохнул Иван.
– Будет тебе медок, будет, – прошамкала старуха. – И блинцы будут. Все будет, Ванюша.
– Итить!.. – изумился Иван. – А ты меня знаешь, что ли, бабусь?!
– Знаю, конешна, знаю… Все про тя знаю… Ума палата, да ключ потерян…
– Оно так, – согласился Яромир. – А про меня тоже знаешь?
– Знаю и про тебя, Серый Волк, – кивнула Буря-яга. – И про тебя, богатырка.
Синеглазка втянула голову в плечи. Боязно ей стало почему-то.
– И про тебя тоже знаю, Василисушка… – прошамкала старуха.
– Бабусь, я у тебя четвертый месяц живу, – напомнила Василиса. – Конечно, знаешь.
– А, ну да… – вздохнула баба-яга. – Совсем плоха стала, совсем…
Частокол вздрогнул, хрустнул. Разозленный Кобалог врезался в него всей тушей, да проломить не сумел. Навис только с другой стороны – громадный, страшный. Слизнул медвежий череп с кола, плюнул дымящейся слюной, да и покатился восвояси.
– Боицца меня, – довольно хмыкнула Буря-яга. – А вы его не бойтес. Ступайте в избу, блинцов откушаем, да шанег. Напекла их уже, Василисушка?
– Бабусь, я только пришла, – напомнила княгиня. – Два дня в болоте сидела, этих вот дожидала. Сейчас тесто замешу, да напеку.
– Да незачем, просто самобранку расстелим, поснедаем, – сказал Яромир. – Давайте уж не затягивать, сразу к главному перейдем.
К главному перешли все-таки не сразу. С дороги все были уставшие, вымотавшиеся. Сутки целые на ногах – шутка ли? Через леса шли, через болота, с лисунками дрались, от Кобалога удирали – и все ни разу не присев.
Так что даже двужильный оборотень поначалу просто плюхнулся на лавку и вытянул ноги. Те гудели и ныли.
– В байну ступайте, я истопила, – приказала хозяйка. – Попартес, усталость смойте. Потом поедите – и спать лягайте. А там уж и о Кашшее потолкуем. Утро вечера мудренее…
Мылись поочередно. Сперва Синеглазка с Василисой – и княгиня, едва закончив, снова обернулась лягушкой. Рассвело за окном.
После них и Иван с Яромиром отправились. Похлестали друг друга вениками, понежились на горячих камнях. Вышли красные, расслабленные.
Долог был путь из Тиборска, утомителен. Горячая мыльня после такого дела оказалась чистым счастьем. Неизвестно ж, когда еще доведется.
Ели в неохотку. Слишком хотелось спать. Сами толком не замечали, что в рот клали, да почти что за столом же и уснули.
Проснулся Иван уже после заката. Самым последним – остальные давно были на ногах. Яромир о чем-то шушукался с бабой-ягой, а вернувшаяся в женский облик Василиса шила рубашку из крапивной пряжи. Руки у княгини были исколоты, а вид – недовольный.
Синеглазка же сидела у изголовья, не сводила с Ивана взгляда и гадала по ромашке. С губ слетало чуть слышное:
– Любит… не любит… любит… не любит…
На «не любит» слетел последний лепесток. Синеглазка моргнула и стиснула кулаки. Ей почему-то захотелось треснуть Ивана, но она сдержалась.
– Если ромашку съесть – не сбудется, – бросила ей Василиса.
Поляница недоверчиво на нее уставилась, но цветок все-таки съела.
Тут и ужина подоспела. На сей раз не только из самобранки – кой-чего настряпали и Буря Перуновна с Василисой Патрикеевной. Щавель с собственного огорода, лебеда моченая. Грибы белые, в печи жаренные. Ягоды спелые – малина, земляника.
– Последние в этом году, – молвила Василиса. – После Кобалога еще долго ничего не вырастет.
– Ништо, на мой век хватит, – прошамкала баба-яга, кидая в рот горсточку. – Вы тоже угошайтес-та, угошайтес.
Иван и угощался. За обе щеки уминал. От малых ягодок к большим – а самую крупную и лакомую напоследок.
Иван такие всегда напоследок оставлял. Чтобы именно они давали послевкусие, чтобы именно их крепче всего запоминал рот.
– Яромир, а это откуда ж такая гадость-то выползла? – прочавкал он. – Я про Кобалога. Он кто таков вообще?
– Да поди знай, – пожал плечами Яромир. – Кобалог – он, Вань, очень древний. С ним еще мой батюшка сворился однажды. И даже ранил его тяжко. Но вот, видишь, оклемался, вернулся… Обычно-то от него вреда много нету – так, катается себе по лесу. Деревья сшибает, зайцев, волков да медведев жрет… Но в этот раз его, видать, Кащей к себе залучил… не было нам иных печалей…
– Яромир, а вот ты мне тогда еще скажи… – задумался Иван. – Кобалог – он как вообще, гадит ли? Коли ест, то и гадить должон, верно? Но если да – откуда? У него ж рты одни!
– Вот ты мне сейчас сложную загадку загадал, – наморщил лоб Яромир. – Представь себе, я об этом не думал. Вот вообще никогда. Но теперь… теперь буду думать. Ты зачем так со мной?
– Да мне интересно просто. Тебе вот не интересно?
– Не особо, Вань, – проникновенно посмотрел на него оборотень. – Ты лучше яйцо-то достань, покажи бабушке.
Иван нашарил его за пазухой, протянул бабе-яге. Старуха принялась ощупывать яйцо, осматривать. Таращилась незрячими бельмами, словно и в самом деле могла что увидеть.
– Вота оно како, значит, – прошамкала она наконец. – Слухала о нем, слухала, а видать не видала… Не показывал мне его Кашшей… Никому не показывал, мертвяк старый…
– А ты его знала, что ль, бабусь?! – удивился Иван.
– И-и-и-ха-ха-х, милай, как не знать!.. – аж в смехе зашлась старуха. – Я ж невестой его была когда-то!
Иван аж глазами захлопал. Ему невольно представилась баба-яга в подвенечном платье, с венком в волосах – и по спине пробежал холодок.
– Я тожж молодой была! – с укоризной молвила Буря Перуновна. – Не родилас я старухой, шшегол!
– Бабусь, я ж вслух-то не говорил ничего! – изумился и возмутился
