– Нет, – отвечаю я. – Ненормально. Со мной все плохо. А сейчас можешь идти. Возьми.
Я пытаюсь протянуть ему фляжку, но Макс не берет ее. Он явно переживает, судя по морщинкам вокруг его рта и печальным глазам. У него ужасно узкие брови; я никогда не замечала этого раньше. Они выглядят неживыми, напоминая полоски, нарисованные на лице куклы.
– Ты сердишься на меня? – спрашивает он.
Я впиваюсь в него взглядом.
– Сержусь? – говорю, проводя пальцами по волосам и издавая некое подобие хриплого смеха, отчасти напоминающего всхлипывания. Мои волосы сальные и жесткие, местами спутались, пальцы застревают в них, дергают узелки, и это причиняет мне боль.
– Алис, милая… – говорит Макс и делает шаг ко мне, но я качаю головой. Цежу:
– Сержусь – слишком слабое слово, чтобы описать то, что я чувствую. У меня просто не укладывается в голове, как ты мог так поступить, Макс. Я…
Мои губы дрожат. Я перевожу дыхание.
– Я верила, что могу положиться на тебя, Макс, – больше, чем на кого бы то ни было из всех нас. Понимаешь? Считала, что, как бы все ни сложилось, ты будешь на моей стороне.
Когда Макс отвечает, он делает это мягким и рассудительным тоном, резко контрастирующим с моим неуверенным, взволнованным.
– Мне требовалось сказать что-то, Алис, – говорит он. – У меня не оставалось выбора. Ты же знаешь, я никогда не сделал бы тебе ничего плохого. Никогда. Но они заслужили того, чтобы знать правду. – Уголки его рта загибаются вниз.
– Но я не имела права рассказывать об этом, – мямлю я.
Пустое. Каждый раз, когда я повторяю этот аргумент, он даже для меня самой выглядит все более слабым. Примерно так происходит с бумагой, если раз за разом сгибать ее в одном и том же месте, – там она и порвется.
– Они заслужили того, чтобы знать правду, – настаивает Макс. – Именно поэтому я и рассказал.
Отчасти он прав. Другим нужно было знать о болезни Туне, о том, что она была немного не в себе.
– Дело не в том, что ты сказал это, – говорю я. – Теперь они считают ее опасной. Хотят оставить там, снаружи, а она, скорее всего, ужасно напугана… – Качаю головой.
– Это слишком рискованно, – отвечает Макс. – Я знаю, ты скажешь, что Туне неопасна, но она же не в себе. И Сильверщерн наверняка тоже подействовал на нее. Лучшее, что мы можем сделать для Туне, так это убраться отсюда и привести помощь.
Он осторожно, еще на шаг, приближается ко мне.
– Я не хотел причинить тебе боль. Ты должна это знать. Я просто сделал то, что требовалось сделать.
Я не хочу слушать его, поскольку, как бы разумно он ни говорил, меня по-прежнему не покидает ощущение обмана. Однако могу ли я полагаться на свои ощущения? Ничто из того, во что я до сих пор верила, не сбылось.
– Иди сюда, Алис, – говорит Макс и заключает в объятия мое напрягшееся, как струна, тело. Он теплый и потный под вязаным свитером, мне щекочет ноздри запах его резкого дезодоранта.
– Скоро мы уберемся отсюда, – бормочет Макс мне в плечо. – Скоро все закончится. Мы справимся с этим.
Я позволяю себя обнимать, но не в состоянии сделать то же самое в ответ.
В конце концов он отпускает меня, отступает на шаг назад, смотрит мне в глаза и улыбается.
– Хочешь есть? Я схожу и принесу тебе протеиновый батончик.
Я втягиваю носом воздух и киваю.
– Да. Большое спасибо.
Макс уходит и закрывает за собой дверь.
Возвращаюсь к моему стулу и сажусь. После всех этих переживаний, а также от выпитой воды у меня начинает ныть живот. Или это просто голод…
Что-то в стуле колет меня. Тихо чертыхаясь, я поднимаюсь и ощупываю сиденье. Там ничего нет. Но неприятное ощущение остается, даже когда я стою. И причина, похоже, таится в заднем кармане.
Я сую в него руку и извлекаю стопку смятых бумаг.
Ага, вот в чем дело…
Здешние записи, что я захватила с собой из фургона. Мы нашли их на стоящем предо мною столе уже, кажется, целую вечность назад.
Онемевшими пальцами разворачиваю бумаги, держа их в одной руке, и разглядываю. На самом верхнем – странные каракули, некое подобие детских рисунков на тему спиралей и человечков. Бумаги почти разрушены моим обращением с ними. Мне больно смотреть на то, как сильно они пострадали.
Из соседнего помещения до меня долетают слабые звуки разговора между Максом и Робертом; здесь же царит тишина. Дело идет к вечеру, и солнечный свет уже не такой резкий, как ранее; он приобретает золотистый оттенок.
Подожди-ка…
Я заставляю себя сфокусироваться на примитивно изображенных человечках. Они выглядят так, словно кто-то рисовал их мелками, неумелой рукой. Внимательно разглядываю их.
У одного большой, как дыра, черный рот.
Расположенное над раковиной окно смотрит на запад, в сторону медленно опускающегося солнца. И кладбища. Я перевожу взгляд с бумаг на стол, на котором мы нашли их. Разговор, звуки которого едва долетают из церкви, сейчас абсолютно не заботит меня; я думаю о мужчине с ангелоподобным лицом, который сидел за этим столом почти шестьдесят лет назад и писал, и переписывал свою проповедь.
Как мог этот рисунок оказаться среди его текстов?
Я знаю, где видела раньше похожие изображения. Выполненные топорно, словно рукой ребенка, хоть это и не так.
Я заметила таких же человечков сегодня утром (а ведь как будто вечность прошла!) на столе Убогой Гиттан.
Но как они попали сюда?
Тогда
Эльза стучит в дверь. Она делает это сильнее, чем обычно, но рука ее дрожит, и ей стоит труда сохранять спокойный голос.
– Биргитта! – говорит она, пытаясь делать это как можно мягче. – Биргитта, это я, Эльза. Я принесла еду.
Она у нее с собой, в обычной корзинке для пикников – но набросана как попало. Эльза еще до конца не пришла в себя. Сердце у нее неистово бьется, как птица в клетке, и она вся взопрела, даже в столь прохладный вечер.
Лето выдалось темным, облачным и холодным, с постоянным запахом дождя в воздухе. Такое ощущение, словно небо спряталось за покрывалом. Это влияет на настроение, и большинство жителей города бесцельно бродят по улицам, словно привидения, с унылыми лицами. На их фоне своими горящими глазами выделяются те, для кого церковь в последнее время превратилась в родной дом.
Что-то вот-вот должно произойти.
– Биргитта! – снова кричит она, еще громче и резче. – Открой мне!
«Ничего страшного ведь не могло случиться, – пытается Эльза убедить саму себя. – Я же приходила сюда пару дней назад. И Биргитта выглядела как обычно».
А может, она уже тогда выглядела заболевшей? Пусть Эльза и
