Не помню.
Я ничего не говорю, но Роберт уже успел отследить мой взгляд и кивает.
Мы пробираемся мимо рядов скамеек в ту сторону, и в моей душе постепенно просыпается страх. Наши тени растут над входом в часовню, а когда мы оказываемся перед ним, сливаются в единого многорукого монстра. Я специально стараюсь не смотреть на распятие – боюсь обнаружить, что Иисус повернул голову в нашу сторону и ухмыляется мне, сощурив глаза и обнажив зубы.
Слишком тихо. Такая тишина не успокаивает, а скорее пугает, от нее все время ждешь подвоха; постоянно кажется, что где-то затаился враг, готовый напасть при первом удобном случае…
Я пытаюсь сглотнуть комок в горле – и обнаруживаю, что у меня пересохло во рту.
Роберт открывает дверь.
За ней царят безмолвие и покой, время как будто остановилось. Все та же пожелтевшая занавеска на окне. Пробивающийся снаружи мягкий свет уходящего дня тенью отпечатывает узор ее кружев на лежащем у мойки сине-белом полосатом половике, простеньких стульях и маленьком столе, на котором сейчас стоит банка с медом. Сделанная из прочного и толстого зеленоватого стекла, в котором внизу, у массивного основания, видны крошечные пузырьки воздуха, она с одного края испачкана кровью и прилипшими к ней клочками волос.
Макс лежит лицом вниз, и это даже хорошо. Одна его нога подтянута к телу – джинсы немного задрались, обнажив худые бледные икры, – а рука вытянута вперед и в сторону, словно он пытался ползти.
Воротник свитера испачкан темной кровью. Она образовала большую лужу вокруг головы, но явно не била фонтаном – значит, артерии остались неповрежденными. Хотя в этом и не было необходимости.
Причина смерти видна невооруженным глазом, и для ее выяснения не надо выискивать бледные синяки на шее или исследовать белки глаз на предмет пятен. Затылок Макса превращен в кровавое месиво, где среди остатков волос и костей местами виднеется субстанция серого цвета. Ему явно нанесли не один и не два удара. Кто-то, похоже, оседлал его сильное, мускулистое тело и методично орудовал банкой, пока оно не перестало шевелиться. Пока голова не раскололась, как орех, а шейные позвонки не пробили мягкую кожу ниже линии волос.
Я не кричу. Вернее, жду, что из моей груди вот-вот вырвется истошный крик, но этого не происходит. Зато я фиксирую взглядом каждую мелочь вокруг и тщательно все запоминаю. Как, например, то, что два ногтя на его вытянутой руке сломаны. Или что кровь, собравшаяся под лицом, еще не успела толком свернуться.
Я вспоминаю его лицо на железнодорожной станции, когда он с любопытством смотрел вдаль – туда, где рельсы исчезали в лесу. Его неуверенную походку при нашей первой встрече; то, как он неловко чувствовал себя тогда; большие забавные футболки, которые он всегда носил. Как выглядело его лицо час назад – полные злобы глаза, плотно сжатые губы… Смотрю, как красиво последние солнечные лучи отражаются в его белокурых волосах на темени, не пострадавшем от ударов, где череп сохранил свою форму…
Вижу, как немного в стороне Роберт перегибается пополам и блюет на пол, сотрясаясь всем телом.
Запах рвотных масс быстро распространяется по комнате. Он резкий и неприятный, и к нему примешивается еще один – того, что совсем недавно было Максом. В нем смешались запахи крови, железа, страха и чего-то другого. И этот последний более противный и сильный, и менее знакомый, чем остальные.
Наверное, так пахнет содержимое головы…
Я кричу, но крик успевает растерять силу, еще не вырвавшись на свободу, и с моих губ срывается лишь глухой стон. Я не понимаю, как он мог умереть. Как он может лежать здесь с разбитой башкой, если Туне заперта на втором этаже? Как может он… ведь нет никого…
Силуэт среди дождя.
Зеленые глаза Эмми, которые таращатся на меня.
– Ты видела кого-то, не так ли?
Рука Туне, рисующая человечка с длинными растрепанными волосами и ртом, напоминающим черную дыру.
С этим местом что-то не так. Чертовщина какая-то…
Я пячусь, спотыкаясь, и выскакиваю из комнаты. Сейчас я смотрю вверх и влево, на распятие. Иисус не повернул голову в мою сторону. Его темные нарисованные глаза по-прежнему таращатся наружу. На город. На Сильверщерн.
Роберт, зажимая рукой рот, следует за мной к выходу, раскачиваясь из стороны в сторону, словно пьяный; он явно еще не пришел в себя от шока.
– Она была права, – шепчу я онемевшими губами. – Вы были правы. Мы здесь не одни.
Тогда
Вдалеке Эльза услышала гудок паровоза – тот уже покинул станцию.
По идее, она должна была почувствовать хоть что-то, когда рухнула ее последняя надежда на бегство из Сильверщерна. Но не испытала никаких эмоций. Словно ее душа умерла.
В подвале ужасно темно, и Эльза не видит совсем ничего. Она на ощупь пробирается по холодному сырому полу, в колодце шершавых каменных стен; найдя маленькую лестницу, поднимается по ней. Пытается барабанить по двери и кричать, но это ничего не дает: ее удары выходят слабыми и бессмысленными.
И вообще, куда она смогла бы уйти, если б ей удалось выбраться наружу?
Эльза не знала, как много времени прошло, пока не услышала сигнал паровоза. Ей уже начало казаться, что она просидела в погребе несколько дней. Но резкий гудок приводит ее в чувство. Значит, заточение продолжается не так уж и долго. И сейчас где-то пять-шесть часов вечера…
Что будет с ней?
Эльза пытается не думать об этом. А также о том, что произойдет с Кристиной и Биргиттой. Но здесь, в подземелье, мысли выходят из-под контроля. Она не может остановить их – точно так же, как и сломать дверь, преградившую путь к свободе.
И время от времени эти мысли даже немного раздувают еле тлеющие угольки надежды.
Пожалуй, ее продержат взаперти лишь до вечера. Опять же, Маргарета обязательно забеспокоится, почему перестали приходить письма. Или Стаффан возьмется за ум. Всякое ведь может случиться…
Голод приходил и уходил несколько раз. Но осталась жажда, из-за которой во рту стало сухо, как в пустыне, да еще непрерывно болят живот и голова. Здесь прохладнее, чем на улице, на солнце, но августовская жара проникает даже сюда. Закрывая глаза, Эльза словно видит сверкающие молнии.
Услышав скрип двери, она вздрагивает. Свет, ворвавшийся в подвал через прямоугольное отверстие, появившееся в конце лестницы, бьет Эльзе по глазам, и она закрывает их рукой, пытаясь защититься от него.
– Госпожа Кулльман, – слышит она молодой мужской голос. Глухой и монотонный, он кажется ей незнакомым. Забавно, как быстро она отвыкает от голосов других людей…
Эльза пытается посмотреть сквозь пальцы, но из-за света не может
