Эльза смотрит на Ингрид, но медсестра словно окаменела. Она уставилась на Биргитту широко открытыми глазами и явно не в состоянии помочь – ни советом, ни чем-либо еще.
Маленькая Кристина принимается орать еще громче, и тогда Эльза принимает решение. Она начинает осторожно приближаться к Биргитте, которая смотрит не на нее, а на ребенка.
Понимает ли она, кто это? Что перед ней ее дочь?
Эльза даже представить себе такого не может.
Но когда она подходит совсем близко, Биргитта делает нечто невообразимое. Она немного вытягивает вперед руки.
Сначала Эльза колеблется, но потом все же вкладывает Кристину в объятия Биргитты, и та держит ее, сперва неуверенно и неуклюже, а Эльза боится поправить ее руки, поскольку Биргитта обычно не любит, когда кто-нибудь прикасается к ней. Однако она держит малышку очень осторожно, а Эльза помогает ей изменить положение рук.
Начав расстегивать платье Биргитты, она замечает, как та вся напрягается, но в итоге позволяет ей сделать это. Эльза постоянно ждет от своей подопечной приступа ярости и готова в любой момент забрать у нее Кристину, однако Биргитта не издает ни звука.
Эльза отгибает в сторону край ее платья и обнажает распухшую от молока грудь. Затем прижимает руку к спине и затылку Кристины и поднимает ее к соску.
Малышка продолжает кричать, и Эльза чувствует, как Биргитта напрягается и что она может вот-вот сорваться.
Но ничего такого не происходит.
Маленький рот Кристины находит сосок, она прилипает к нему губами – и замолкает. Слышно лишь, как она сосет молоко.
Эльза убирает руки и отступает немного назад.
– Ах, – говорит Ингрид у нее за спиной. Повернувшись, Эльза видит, что глаза медсестры блестят от слез, и тоже быстро вытирает тыльной стороной руки свой лоб и глаза.
Она не знает, свидетельницей чего стала. Понимает ли Биргитта, что происходит сейчас?
Пожалуй, это хороший знак…
Наблюдая, как Гиттан кормит грудью свою дочь, она внезапно со всей ясностью понимает, что не может оставить Айну в Сильверщерне.
Сейчас
Я медленно открываю дверь большой спальни.
Туне сидит в дальнем углу комнаты. Она не стала ложиться ни на одну из двух кроватей или садиться на мягкое сиденье стоящего перед письменным столом небольшого стула, а вместо этого скрючилась в треугольном пространстве между стеной и накренившимся в ее сторону платяным шкафом.
Не глядя на меня, Туне чуть раскачивается вперед и назад на месте, прижав лоб к коленям.
– Туне? – мягко говорю я.
Она не отвечает – но издает тихий протяжный звук, который я воспринимаю как знак того, что она слышит меня.
От страха все мое тело напряжено, руки влажны от пота; но страх быстро проходит, стоит мне увидеть Туне. Она вызывает скорее жалость. И когда я сейчас смотрю на нее, до меня внезапно доходит, что Туне не выглядела опасной и в переулке.
– Я принесла тебе воды, – говорю я ей и, сделав несколько шагов по комнате, начинаю огибать кровать, приближаясь к ней, но она еще больше съеживается. При виде этого у меня начинает щемить сердце.
– Тебе нечего бояться, – говорю я ей. – Все нормально. Я оставляю ее здесь, видишь?
Я стараюсь сохранять спокойный нейтральный тон.
Поставив кувшин с водой на пол где-то в метре перед ней, поднимаю руки, как бы показывая, что от меня не надо ждать опасности, и, отступив на несколько шагов, сажусь на стоящий у письменного стола стул. Его сиденье жесткое, но оно все равно удобнее, чем пол, и потом, более безопасно сидеть выше ее – быстрее подняться на ноги в случае необходимости.
Туне медлит, но потом отпускает колени и тянется к сосуду с водой. Я замечаю, что на ее ногтях еще остался лилово-сиреневый лак.
Туне неловко хватает кувшин обеими руками и поднимает к лицу, а потом жадно пьет большими глотками. Ее, вероятно, измучила жажда.
– Что с тобой произошло? – спрашиваю я. Но пусть это и вопрос, я не жду на него ответа.
К моему удивлению, Туне опускает кувшин и смотрит на меня. Ее взгляд не встречается с моим, но в любом случае он направлен куда-то на мою левую руку.
Я киваю. Это хоть что-то. Не так уж много, но лучше, чем ничего.
Я должна спросить ее. По крайней мере, попытаться.
– Это ты взорвала машины? – интересуюсь я.
Туне ничего не говорит. Ее глаза опущены, но лицо повернуто в мою сторону. И смотреть на него труднее всего, поскольку оно украшено множеством уже засохших ссадин и измазано не только кровью, как видно сейчас вблизи, но также землей и грязью, слипшимися с ее волосами. Кожа вокруг царапин покраснела и выглядит воспаленной.
– Откуда у тебя эти раны? – спрашиваю я по-прежнему все тем же деловым и спокойным тоном. Пока непонятно, оказывает ли он на нее хоть какое-то воздействие, зато мне самой удается сохранять невозмутимость именно благодаря ему.
Она снова начинает тихонько раскачиваться, непрерывно издавая при этом слабые гортанные звуки.
– Туне, – говорю я с мольбой в голосе, немного обиженно, поскольку вот она, сидит напротив меня, а я никак не могу понять, что с ней такое и как моя подруга вообще могла дойти до такого состояния. К тому же у меня по-прежнему не укладывается в голове, что именно она стала причиной всех наших бед.
– Пожалуйста, скажи хоть слово, – прошу я немного дрожащим голосом. – Просто поговори со мной, черт побери… Мы можем попытаться…
И что тогда?
Попытаться все исправить?
Слишком поздно. Кое-что уже не отыграть назад.
Я отворачиваюсь в сторону и несколько секунд смотрю в окно. Солнце уже опускается за горизонт. Через полчаса или около того все небо вспыхнет огнем.
Один из ящиков письменного стола по-прежнему наполовину выдвинут. В нем нет ничего, помимо нескольких карандашей. Я беру один из них, рассматриваю его. Классического желтого цвета, наполовину использован, но его конец все еще остро заточен. Повинуясь секундному импульсу, я кладу его на пол и толкаю в сторону Туне.
Карандаш катится, останавливается перед ней, и она сразу же поднимает его, немного неловко, и держит довольно странно. Зажав в кулаке, как обычно делают дети.
Затем склоняется к полу и прижимает кончик карандаша к доскам.
– Все нормально, – говорю я ей. – Смелее. Все, кто когда-то жил здесь, давно умерли, поэтому они не будут ругаться.
Туне нажимает на карандаш с такой силой, что грифель утопает в доске, оставляя на ней глубокую отметину.
– Он сломается, – говорю я ей. – Не дави так сильно, иначе он сломается.
Не знаю, почему я пытаюсь заговорить с ней снова и снова. Понимаю ведь, что она не будет отвечать.
Кончик карандаша тем временем двигается по доскам, и на них остается
