...и синее-синее небо мерцает блаженной негой, синие-синие волны качают ее как дитя. И где-то внизу, под снегом, под лаской бездонной сини струятся весенние травы по легконравным ручьям. И чистые звуки льются, и в сердце искрясь играют, играют бликами солнца, даруя жизнь и тепло. И в каждом мгновении вечность, у веч ности солнеч- ный привкус, у вечности мягкие губы с улыбкою в уголках...
Кто знает, до каких снов доспалась бы, если бы баба Маня с Живчиком не нашли! А как в избу жиличку отта-щили, тут уж хозяйка не деликатничала: такой бранью раз-разилась, что Марина чувствовала, как у нее уши горят. И жиличку, и Варьку, и дурные времена, и Живчика, – всех помянула, никого не пощадила. Марине от радости смеять-ся хотелось, и в восхищении перед изощренным филоло-гическим потоком – замереть изумленно, а все тело болело, ломило, ныло... Как бы и заснула, если бы ни деревенские травки!
***
Белый, густой, всепроникающий свет заволакивал комнату, и только несколько синевато-прозрачных лучей с серебрящимися в них пылинками указывали в угол на прежде незамеченные Мариной иконки. Одна казалась на удивление знакомой: полуопущенное женское, почти девичье лицо, красная, с длинными рукавами одежда, прикрытая чем-то синим. «Господи, когда ж я поумнею! Когда ж по-человечески жить начну!» – расстраивалась Марина, не в силах отвести глаз от осиянной голубыми лу-чами иконы. Даже поближе подойти думала, но стоило ей двинуться, – все тело обожгла такая боль, что Марина без-вольно рухнула обратно. И именно в этот момент, болезнен-но скрюченная, вдруг почувствовала свободу, исцеление от той нежности, от той физической, чувственной памяти, которые влекли ее к Алому. Холод выморозил их, оставил где-то там, в заснеженном леске... И белый свет, как живая вода, как чудотворное миро, врачевал душу, восставляя к жизни.
– Очнулась? – появилась в дверях баб Маня и присела рядом. – Ты чего ж удумала?
– Да, натворила... Вы уж простите.
– Да простить-то, чего... Бог простит, а ты дурь эту выкинь. Слышь? Дурные мысли – плохие советчики.
– Постараюсь, баб Мань! Честное слово, постара-юсь! ... А что это за икона, – не вытерпела Марина, указы-вая на тот самый лик.
– Это-то? «Умиление».
– Не слышала.
– Ну, Богородица-матушка это.
– А тут девочка совсем.
– Дак четырнадцать ей тута. Архангела Гавриила, вишь, слушает.
– Хорошо, внимательно, тихо слушает.
– С умилением и слушает. Глянулась иконка-то? –
Марина чуть кивнула. – Ну и забирай с Богом!
– Неудобно, баб Маш!
– Ничего-ничего! Удобней, чем по ночам c тоски бегать! Так что без разговоров.
– Спасибо вам! Если б не вы...
– Это цуцке спасибо, такой вой поднял! Жалко выгонять будет.
– А я и его с собой заберу. Правда, ехать придется электричками.
– Оно, подольше да подороже выйдет. Но я б уж спокойна была. И денег, если надо добавлю, из тех, что ты за постой платишь. А как доедешь, напиши. Я ж не Варька, волноваться буду.
***
Валяться пришлось недели две, и именно что ва-ляться. Не походить, не подвигаться, – все больно. Только и оставалось что лежать, уставясь в окно, и думать, думать, думать. Марина вспоминала свою жизнь – и думала; вспо-минала тех, кого любила, – бабушку, маму, Соню, Алого, – и снова думала.
И казалось ей, что у каждой любви – свои прирожден-ные ей свойства. Любовь к матери горчила, к Алому – заво-раживала и пьянила, к Соне – дарила жизнелюбием, к бабуш-ке – добротой и мудростью. В этих-то свойствах, оттенках и тонкостях, в умении их отгадать и понять, Марине еще разбираться и разбираться. Вот жизнь и учит, – то один урок преподаст, то другой. Глядишь, под конец чему-нибудь и научит. Не поздновато ли будет?
Глава 20. Успокоение
«Не можешь ты поступиться нашим счастьем из-за сущего пустяка! – привыкший к их взаимочувствова-нию, мысленно торопил Алексей. – Хватит! Не сходи с ума! Я же жду! Ты ведь знаешь, что жду. Пообижалась, и будет!»
Прошли новогодние праздники, отзвучали Рождест-венские литургии, дни становились длиннее, птахи – бес-покойнее. Алексей то и дело заезжал на Ваську проверить, не вернулась ли Марина. В комнату он не заходил (неудоб-но без хозяйки), просто звонил в дверь, надеясь услышать быстрые шаги, увидеть ее счастливый взгляд, чтобы про-стить ей все сразу: и боль ненужной разлуки, и долгие часы бессонницы, и манеру пропадать из его жизни без всякого объяснения. Но Марины все не было.
Иногда ему представлялось, что она уже в городе или по дороге в город, иногда казалось, что он потерял ее навсегда, и он шел в «их» кафе или бродил от остановки к остановке, засыпая на скамейках, в подъездах, теряя человеческий облик, и все чаще рядом с ним появлялась неопределенного возраста блондинка, известная василе-островцам раскрепощенностью своей женской природы и сердечной участливостью к представителям мужского пола.
Что до Марины... В феврале-марте ее видели с пе-гой, неуклюже-косолапой, вислоухой собакой. Потом в квар-тиру, где она жила, приходила-уходила масса народу. А уже в апреле в ее комнате жил какой-то любитель
